Офицер приуныл, как поникший цветок с тяжелой головкой. Свечи в суде догорали в своих подсвечниках, а судья Паркин, завладев подмостками, все говорил…

Сквозь сон до Эндрю сперва дошло жужжание разговора, затем отдаленный взрыв аплодисментов. Он открыл глаза. В окно он увидел, что уже темно. Группы разговаривающих людей проходили мимо, не обращая на него никакого внимания. Дверь суда была открыта. Эндрю сел и протер глаза. Сэр Генри Мерриман и мистер Фарн вышли из зала суда. Мистер Фарн говорил с мягкой настойчивостью, держа под руку старшего мужчину.

— Мы никогда не покончим с контрабандой в суде, — сказал мистер Фарн. — Есть только один путь — снять налоги на спиртное.

Сэр Генри Мерриман глядел в пол.

— Нет, — сказал он. — Я становлюсь стар. Я должен уйти в отставку и дать место молодым, вам, Фарн.

— Вздор, — сказал мистер Фарн. — Никто не смог бы заставить присяжных признать вину.

Эндрю медленно встал на ноги:

— Вы хотите сказать, что этих людей оправдали?

Мистер Фарн обернулся.

— Да, — коротко сказал он. — Слушайте — весь город приветствует их.

— Не уходите, — взмолился Эндрю. — Скажите, что мне делать? Их освободили?

Мистер Фарн кивнул.

— Вы обманули меня! — закричал Эндрю. — Вы заставили меня дать показания — и теперь позволите им разделаться со мной?

Сэр Генри поднял глаза, которые казались мутными от усталости:

— Я уже обещал вам, что вы будете в безопасности до тех пор, пока останетесь в этом городе. Однако я бы вам советовал уехать в Лондон как можно скорее. Признаю, что определенные угрозы были направлены против вас. Уезжайте из Сассекса, и вы будете в безопасности.

— Как я могу уехать в Лондон? У меня нет денег.

— Приходите ко мне завтра. Вы получите деньги. — Он повернулся спиной к Эндрю. — Фарн, — сказал он. — Я устал. Я иду спать. Послушайте, не правда ли, довольно горько слышать, что им так аплодируют? Если бы мы выиграли, было бы меньше энтузиазма. Вы помните графа Нортумберленда, который заступился за Джейн Грей: «Люди давятся, чтобы увидеть нас, но никто не знает, как скор Божий суд»?

— Я вас так не отпущу! — закричал Эндрю. — Эти аплодисменты означают для вас только поражение, а для меня они — смерть, если меня увидят. Как мне отсюда выйти?

— Я отдал приказ охране, — сказал сэр Генри. — Вас проводят до отеля, там будут два человека, чтобы сопровождать вас в любое время по городу. На вашем месте я бы завтра утром с первой каретой уехал в Лондон.

Мистер Фарн оттеснил Эндрю в сторону, и двое мужчин двинулись прочь.

Эндрю повернулся к офицеру.

— Видите, — сказал он. — Вот благодарность. Я сделал для них все, что мог, так? Я рисковал жизнью, а им нет дела.

— А почему им должно быть дело до такого доносчика, как ты? — Он лучезарно улыбнулся Эндрю. — Я бы дал твоим друзьям схватить тебя, но приказ есть приказ. Пойдем.

Сопровождаемый таким образом от дверей черного хода, грязными переулками, через конюшни, Эндрю попал в «Белый олень».

Эндрю стоял в комнате, где прошлой ночью обнимал любовницу сэра Генри, и с усталым любопытством смотрел на одинокую звезду. Он держал в руке записку, которую, подмигнув, вручил ему официант. Она была от Люси и гласила: «Генри спит. Вы можете прийти ко мне. Вы знаете мою комнату». Он выполнил то, чего хотела Элизабет, и, несмотря на записку, которую держал в руке, говорил себе, что сделал это ради Элизабет. «Разве сегодня утром я не отверг со всей искренностью эту награду? То, что я сделал потом, я сделал ради Элизабет, и почему бы мне после всего не получить хоть небольшое вознаграждение? Я совершенно не думал об этом, когда стоял в свидетельской ложе. Это был интересный нравственный момент».

Карлион мог идти теперь куда ему вздумается. Ничто, со страхом подумал Эндрю, не может помешать ему, гуляя этим вечером, зайти в «Белый олень». Это было так похоже на Карлиона, что Эндрю неожиданно вздрогнул и обернулся. Дверь была закрыта. Ему очень хотелось ее запереть.

Что касается этой записки, то нельзя отрицать, что ему было бы безопаснее этой ночью в постели Люси, чем в собственной. Это был довод, которого никто не мог бы отрицать.

— Только ради спасения, — сказал он звезде, к которой инстинктивно обращался со словами, предназначенными для Элизабет. — Другой причины нет. Я не люблю ее. Никогда никого не полюблю, кроме тебя. Клянусь. Когда мужчина любит одну женщину, он не может избежать вожделения к другим. Но, клянусь, в это утро любовь, а не вожделение дала мне силу. В конце концов, — сказал он звезде, — я тебя никогда больше не увижу, и что же, я не должен знакомиться с другими женщинами? Я не могу прийти к тебе, так как они будут ждать меня там, и к тому же ты не любишь меня. Я был бы дураком… — Он прервал беседу с самим собой, пораженный удивительным сознанием того, как страстно в глубине души ему хочется быть дураком. Рассудок, рассудок, рассудок, я должен уцепиться за него, подумал он. Рассудок и тело, казалось, были заодно, в какой-то дьявольской спайке. В страхе за свою душу он играл на страхе за свою жизнь, и этот страх казался, на удивление, слабее обычного.

А затем он вернулся к мысли о Люси, вспомнив и ее тайное обещание, и то, как ее тело прижималось к нему прошлой ночью. Он представлял себе ее обнаженной, в отвратительных позах и пытался разжечь в своем теле слепое вожделение, в котором забудется на время голос сердца.

Однако, как ни странно, даже его желание, казалось, ослабло. «Что ты сделала со мной?» — отчаянно закричал он одинокой звезде.

И тут он услышал, как кто-то осторожно поворачивает ручку двери. Он забыл звезду, Элизабет, Люси — все, кроме собственной безопасности. Одним прыжком он достиг керосиновой лампы, которая освещала комнату, и погасил ее. Комната, умытая лунным светом, проникавшим через окно, была все еще слишком светлой, или это только казалось его возбужденным нервам?

Прятаться за дверью было уже слишком поздно, поэтому Эндрю прижался спиной к стене, проклиная себя за отсутствие оружия. Каким сентиментальным дураком он был — уходя, оставил нож в коттедже. А где два охранника, хотел бы он знать, которые должны были охранять его? По всей вероятности, напились и спят. Он как зачарованный смотрел на ручку двери. Она была из белого мрамора и с обманчивой отчетливостью тускло мерцала в волнах лунного света.

На удивление тихо она повернулась вновь, а затем подалась наружу, как брошенный мяч. За дверью в коридоре находилась керосиновая лампа, и ее свет обрисовывал ложный нимб вокруг головы кокни Гарри, который стоял в дверном проеме. Его лицо выдвинулось вперед, поворачиваясь из стороны в сторону, как у змеи.

Эндрю еще сильнее прижался к стене. Кокни Гарри бочком протиснулся в комнату. Словно осознав, что свет в коридоре ставит его в невыгодное положение, он закрыл за собой дверь.

— Эндрю, — прошептал он. Его глаза еще не привыкли к темноте, и молчание встревожило его. Он тоже прижался спиной к стене напротив того места, где стоял Эндрю, как будто боялся нападения. Затем он увидел Эндрю.

— Вот ты где, — сказал он.

Эндрю сжал кулаки, готовясь броситься на незваного гостя, но контрабандист увидел это движение, и нож предостерегающе блеснул в лунном свете.

— Стой, где стоишь, — прошептал кокни Гарри, — а не то запищишь по-другому.

— В гостинице охрана. — Эндрю тоже понизил голос. — Что тебе надо?

— Я больше не боюсь охраны, — сказал тот и с грустью добавил: — Зачем ссориться? Я здесь, чтобы оказать тебе услугу.

— Услугу? — переспросил Эндрю. — Ты забыл, кто я?

— Я не забыл, как ты на нас настучал. Но долг платежом красен. Ты не выдал меня сегодня днем, а запросто мог бы.

— Не из-за твоих прекрасных глаз, — сказал Эндрю. Он не разжимал кулаки, готовый к любому неожиданному нападению.

— Ты не очень-то признателен, — посетовал Гарри. — А ты не хочешь услышать новости?

— Какие новости?