Разумеется, я был вне себя от гнева. Чем больше я думал об этом, тем больше склонялся к одному из двух вариантов – либо проигнорировать приглашение и не ходить ее провожать, либо пойти туда и хорошенько наорать на нее. Потом я все-таки нашел компромиссное решение.

Я пойду и заведу с ней неспешный разговор. Дождусь, когда проводник начнет хлопать дверьми перед отправлением поезда, и крепко обниму ее, не пуская к вагону. Если даже Фрэнк попытается вмешаться и освободить ее, я буду держать крепко. Я вообразил его себе лысым и толстым, этаким карикатурным американцем в сандалиях, шортах-бермудах, солнцезащитных очках и шляпе. Он, должно быть, станет бить меня по лицу, возможно даже до крови, но я все равно не отпущу маму, пусть она увидит, что он за животное, и прикажет ему убираться к черту, а сама вернется к папе. Возможно, вернется. Я не удивлен, что в голову приходят такие жестокие мысли. Мне никогда не казалось, что я очень люблю свою мать. С тех пор как я покинул родительский дом, я видел ее всего несколько раз. да и то – исключительно из чувства долга.

Я приехал на станцию без двадцати три. Подходя к барьеру, я все замедлял и замедлял шаг. Ее там не было. Тогда я купил в киоске журнал и стал неподалеку, прикрываясь им, делая вид, что читаю. На самом деле я смотрел на поезд и пассажиров. Либо мать с Фрэнком еще не приехали, либо сидят в вагоне. Минуло без четверти три, и тут я увидел ее – очень высокую женщину с чрезвычайно прямой осанкой и седыми волосами, идущую вдоль платформы. Я узнал ее простой черный плащ, а вот сиреневая шляпа была мне незнакома и смотрелась довольно безвкусно, как и оправа очков с вытянутыми уголками. Нелепо все это выглядело на респектабельной пятидесятилетней женщине. Одного только взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, насколько дикий и невыполнимый план пришел мне в голову. Никогда я не смог бы поднять на нее руку. Долгое время она стояла неподвижно за барьером. Я хорошо видел ее лицо, понимая при этом, что зрение у нее плохое, и пока я не сделаю несколько шагов вперед, я буду оставаться для нее неузнаваемым размытым пятном. Но пошевелиться я не мог, потому что совершенно не представлял, что скажу ей. Сейчас я уже не чувствовал никакого гнева или обиды. Тщетно напрягал я мозг, казалось, все мои мысли спутались в клубок, и невозможно было придумать ничего, что заставило бы меня сдвинуться с места и убрать этот жалкий журнал. Обычно лицо ее выражало суровую задумчивость, улыбалась она, опуская уголки губ вниз, словно предотвращая их движение вверх. Но сейчас я не понимал выражения ее лица – оно было неопределенным и немного потерянным. Время от времени она смотрела на наручные часы, снимала и надевала перчатку. В конце концов к ней сзади подошел мужчина в солидном черном костюме. При взгляде на него сердце мое замерло, на мгновение мне вдруг показалось, что это Хизлоп. Но я ошибся. У человека было пухлое мальчишечье лицо. Он что-то сказал ей, взял за руку и повел в вагон, а проводники тем временем начали захлопывать двери. Меня оттеснили к барьеру, но не могу не признаться: глядя на них издалека, я невольно подумал, что они здорово смотрятся вместе, хотя мать была чуть-чуть выше его. После того как поезд ушел, я сообразил, что, когда они собирались войти в вагон, мне следовало крикнуть: «Пока, мама, пока!» – и помахать рукой. Это не помешало бы ей сесть в поезд, но, во всяком случае, она бы знала, что я все-таки приходил попрощаться.

Несколько лет мы с Хелен получали от нее рождественские открытки из Дандина, но обратного адреса на них не было, поэтому ответить было невозможно. Получал ли отец такие открытки? Не знаю, он ничего не говорил об этом. Через пять или шесть лет открытки приходить перестали. Если она все еще жива, то ей уже за семьдесят. Никогда не мог запомнить даты ее рождения. В нашей семье не принято было отмечать дни рождения. Постойте-ка, папа ведь хранил ее открытки! После его смерти я нашел их в ящике стола вместе с его метрикой 14 января 1896 года (отец, Арчибальд Макльюиш, шахтер; мать, Дженни Стивенсон, ткачиха), медалями с Первой мировой, свадебной фотографией и маленьким увеличительным стеклом, которое он принес мне однажды вместе с марками. Я выбросил все эти вещи. Копание в прошлом до добра не доводит.

Ох ты боже мой, до меня только что дошло, что та проститутка под мостом была Дэнни. Вот почему мое тело узнало ее после стольких лет. Но лицо – старое, опухшее и бесцветное, видно, кто-то ударил ее… да, это была Дэнни, просто в тот момент я был слишком занят своим членом, чтобы понять это. Господи, черт бы побрал этот мой долбаный член, ха-ха! М-да. Кажется, у меня сейчас волосы встанут дыбом. А она меня узнала? Хотя… мы оба были пьяные. Но она же просила меня жениться на ней, наверное, это все-таки была Дэнни. Да нет же, это не могла быть Дэнни. Пожалуйста, не Дэнни, нет, это была не она.

Мальчик вытащил украденные продукты из моих карманов, сложил их на прилавке и сказал тихо:

– Из уважения к вашему возрасту и из жалости к вашему состоянию я не стану ничего предпринимать по этому поводу. Но если это повторится, я заявлю в полицию.

Я посмотрел на него с любовью. Потом потрепал по плечу и объявил:

– Хороший ты человек.

Из магазина я вышел трезвый, довольный, что предоставил мальчику такую замечательную возможность продемонстрировать достоинство и порядочность. А сейчас, если я не проглочу вот это и не запью вот этим, то буду считать себя последним трусом. Так, разделим на три равные кучки по двадцать в каждой, считать не обязательно, и наполним бокал.

Большой глоток, проглотили. Еще большой глоток. Глоток (фу, какой противный вкус), проглотили, оп, готово. Таблетки кончились, и виски тоже кончился.

Что теперь?

11. Вот так, очень хорошо.Не потею, никаких неприятных ощущений, ничего не беспокоит. Сердце стучит, затихая, как маленький сильный пони, бегущий галопом: дра-да-дум, дра-да-дум, нет, вру, скорее как граф в мчащейся карете, веселый и беспечный, спокойный и довольный, влюбленный в свою легкую смерть, собирающийся остановиться в полночь, тихо и безболезненно. На часах 5.52, спасибо тебе, Хизлоп, за то, что сейчас со мной происходит, а вообще-то все очень приятно и тонко. Едва ли это продлится долго. Сколько мне осталось до комы? Пятнадцать минут? Час? Интересно, таблетки должны полностью перевариться? Если да, то пройдет не меньше двух часов. Надо было, конечно, спросить у химика, ну да ладно, ничего страшного. Что-то я возбудился, черт возьми. Какая незадача. Как досадно-то. Надеюсь, это временный эффект? Последние всплески гаснущего сознания? Последнее Вставание Члена, как при повешении (нелепо, но, говорят, встает)? Почему бы и нет? Копай без всяких причин, копай, не ожидая ответа, копай, но правды не говори, как будто насилуешь, – наслаждайся, но чем?

Ах, эти красные бархатные диваны, восточная роскошь, эти ярко-красные диваны в «Гринз плейхаус», как принято считать – самом огромном кинотеатре Европы.

Ноябрьский туман немного ухудшает видимость – с верхних рядов почти не разглядеть экрана, но зато здесь есть маленькое укромное местечко для двоих, где сидим мы с Дэнни и смотрим «Судан». Арабские работорговцы захватывают дочь фараона – страстную голливудскую брюнетку сороковых годов, но вспыхивает любовь между ней и главарем, и в результате счастливейший конец – в древнем Египте отменяют работорговлю. Дэнни спросила удивленно: