Однажды Хизлоп не явился в школу, потому что у него умерла жена. В течение двух недель уроки по английскому языку вел директор школы – обычный пожилой мужчина, пользовавшийся плетью крайне редко и беззлобно. Даже придурок Андерсен начал что-то понимать. В пятницу второй недели директор сказал: «Со следующей недели занятия продолжит мистер Хизлоп. Он понес тяжелую утрату, поэтому прошу вас: ведите себя прилично и не доставляйте ему лишних хлопот. Вы знаете, наша школа очень гордится, что в ней преподает такой человек. Во время войны он был очень храбрым солдатом. Ему пришлось провести три года в японском лагере для военнопленных».

Услышав эти слова, я кое-что понял: я никогда раньше не подозревал, что другие учителя знают, что происходит на уроках Хизлопа. Директор пытался сейчас сказать нам о том же, о чем мне говорила мать, сообщая, что Хизлоп добр к своей жене: «Вы должны жрать все дерьмо, которое он преподносит вам, ведь этот бедняга-садист не в силах удержать его в себе».

И все мы поняли, о чем идет речь. Слова директора потрясли нас. Когда в понедельник Хизлоп вошел в класс, я смотрел на него с чувством, близким к восхищению. Он больше не казался мне монстром. Он выглядел маленьким, одиноким и измученным, очень заурядным и подавленным.

Он сразу нашел меня глазами, его рука вытянулась в мою сторону, и указательный палец дважды согнулся, приглашая меня подойти. Я встал и побрел к нему на ватных ногах, а когда я приблизился, он наклонился и прошептал так тихо, что никто больше не мог услышать:

– Как ты смеешь смотреть на меня с таким снисходительным видом? У меня в этом классе нет любимчиков. Подними руки и сведи их вместе.

Ошеломленный, я повиновался. Вскрикнул ли я после первого удара? Не помню, наверняка да, но зато потом я не стонал и не плакал. Ледяная ненависть переполняла меня, и я просто перестал ощущать свои руки. Когда же он закончил, я не опустил их, а уставился на него, чувствуя, что лицо мое искажено кривой ухмылкой, протянул руки к нему, так что чуть не коснулся его щеки, и прошипел: «Еще!»

Он вдруг обмяк. Улыбнулся и кивнул. Перекинул плеть через плечо и сказал мягко:

– Садись. В тебе есть искорка мужества.

И тут мне открылась вся чудовищная сущность хизлоповой души. Он вовсе не был жесток. Передо мной стоял больной человек. Он и в самом деле верил, что приучать маленьких людей терпеть насилие со стороны взрослых, подавлять их естественную реакцию – значит делать их лучше. Если он и вправду был моим отцом (в чем я все-таки сомневаюсь), то своей плетью, вероятно, пытался донести до матери послание: «Ты родила мне ребенка, а я сделаю из него мужчину». Возможно, его немного угнетало, что приходится причинять человеку столько страданий, чтобы разжечь в нем то яркое и стойкое пламя ненависти, которое он называл мужественностью. Но он ни минуты не сомневался, что его усилия стоят того. Когда я вернулся на место с ледяным спокойствием на лице и ненавистью в сердце, он увидел во мне важную перемену. Другие мальчики застыли на своих местах, они смотрели на меня, ошарашенные моей неожиданной стойкостью. И только двое, всегда отличавшихся такой же твердостью во время наказаний, сидели с кривыми улыбками: нашего полку прибыло. На девичьей половине класса слышался тихий оживленный шепот, я возбудил в них интерес к своей персоне, и в какой-то момент я почувствовал, что ненавижу их не меньше, чем Хизлопа. Женщинам не приходит в голову ненавидеть друг друга за слезы, почему же они так восхищаются мужчинами, которые не хотят или не могут заплакать? Почему многие из них так часто бывают очарованы насильниками и убийцами? Почему многих МУЖЧИН привлекают насильники и убийцы? Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Получается, Хизлоп сумел изваять из меня мужчину в соответствии со своими представлениями, ведь с того самого дня я больше ни разу в жизни не плакал. Хотя нет, вру. Однажды у меня появились ровно две слезинки – по одной в каждом глазу, – когда я сидел в 1977 году перед телевизором и наблюдал победу шотландцев над чехами, которая означала, что мы победили в чемпионате мира. Я никогда не был на футбольном матче, но когда шотландские болельщики заулюлюкали и запели «Цветущую Шотландию», ненавижу эту песню (лучше бы они запели «Кто честной бедности своей» – мы, конечно, не живем этими чувствами, но стоило бы), так вот, когда шотландские болельщики начали горланить этот дешевый шовинистический гимн, глаза мои вдруг обдало жаром и в них появились две крокодильи слезы. Но по щекам они не потекли. Я просто не дал им вытечь из глаз. Я тихо захихикал, как Хизлоп над своими шуточками, откинул голову назад и сидел так, пока слезы не высохли.

«Господь наказывает тех, кого любит» – говорит старая кровожадная Библия. Господь, быть может, действительно так поступает, но здравомыслящие люди так не делают. Никто не бьет тех, кого любит, разве что под действием крайнего беспокойства или дурного примера. Зная это, я могу спокойно вернуться теперь к Роскошной, которую Чарли насилует в задницу. Поскольку никакой виски на свете не может вернуть мне светлых воспоминаний, не остается ничего, как вновь обратиться к фантазиям, удерживая их под своим контролем. С другой стороны, хочется на какое-то время оставить в покое Чарли и Роскошную и начать сначала. Прощай, школа, – и надеюсь навсегда.

6. Звучат жизнерадостные мелодичные звуки фортепьяно.Пара крепких рук с ярко-красными ногтями держат руль плавно движущегося автомобиля. Впереди изгибается залитое солнцем шоссе. На обочине дороги стоят автостопщики с пластиковыми табличками, на которых указан пункт назначения. Автомобиль замедляет ход, минует двух бородатых мужчин, которым нужно в Лос-Анджелес, юношу и девушку, печально ожидающих попутки до Чикаго, двух барышень, направляющихся в Нью-Йорк, и останавливается рядом с одиноко стоящей девушкой в коротких, коротких, коротких белых шортах и зеленой рубашке, расстегнутой почти до пупка. В руках у нее табличка «Куда-нибудь». Копна черных волос тяжело ниспадает на плечи. Это Жанин, но улыбается она куда ослепительнее, чем когда-то в машине Макса. На ней белые сандалии, никаких чулок, за спиной рюкзак. Когда она наклоняется, чтобы залезть в машину, я вижу ее белый зад, исчезающий под крышей красного двухместного кабриолета, вижу, как машина быстро набирает скорость и растворяется в перспективе шоссе. Мне стоило бы стать режиссером. Я умею очень точно вообразить все, что хочу.

Тяжелый звон литавр смешивается с жизнерадостными звуками фортепьяно. Руки, хорошо различимые сквозь лобовое стекло, принадлежат Хельге – высокой, стройной, красивой блондинке нордического типа с широкими скулами и узкими голубыми глазами. Жанин что-то страстно рассказывает ей, жестикулируя и часто кивая, отчего тяжелый черный локон покачивается над ее левым глазом. Хельга ведет машину быстро, но аккуратно, она проявляет сдержанное внимание к попутчице, изредка бросая на нее короткие взгляды и загадочно улыбаясь.

Шумная магистраль. Красный кабриолет сворачивает с нее на тихую боковую дорогу. По одной стороне ее тянется высокая изгородь, отделяющая дорогу от густого леса. Автомобиль проезжает мимо широко раскрытых ворот (но не въезжает в них). Он замедляет ход и останавливается на травке у обочины. Музыка замолкает.

Слышен пересвист птиц и шум ветра в высоких деревьях. Через открытые ворота я вижу, как две женщины выходят из машины, слышу два мягких щелчка захлопнувшихся дверей. Они огибают машину сзади, подходят друг к другу и целуются. Потом, взявшись за руки, идут вдоль ограды в мою сторону – высокая, стройная, красивая блондинка и маленькая, пышная, очаровательная брюнетка. На Жанин надеты вовсе не шорты, дурацкая была идея, на ней длинная свободная черная юбка, сквозной разрез на кнопках расстегнут до половины. Юбка развевается на ветру, как и волосы Жанин. Женщины приближаются к воротам, и я вижу, что на лицах у них застыло мечтательное выражение, губы приоткрыты. Они так смущены и возбуждены, что не в силах посмотреть друг на друга. Редкое удовольствие видеть их с такого близкого расстояния – рука в руке останавливаются они перед воротами, вглядываясь в густые заросли. Перед ними ухабистая тропинка, которая, петляя, исчезает в глубине леса. Хельга делает первый шаг. Она ведет Жанин через тропинку, под тяжелые от листьев ветви, нависающие над ее краями. Женщины углубляются в шумящую на ветру буйную зелень деревьев, пронизанную ярким солнечным светом, и кажется, что они растворяются в густом тумане. Я уже не вижу их, но мой мысленный взор продолжает следить за ними, медленно поднимаясь вверх, а когда я достигаю верхней планки ворот и те вдруг захлопываются, я уже не могу разглядеть, кто толкнул их. Я слышу щелчок замка, скрежет поворачивающегося ключа. Вдоль колючей проволоки над воротами (сквозь которые я продолжаю видеть чащу, где исчезли женщины) появляются слова: «ПОЙМАННЫЕ В КОЛЮЧУЮ ПРОВОЛОКУ: Суперсука продакшн».