Таким образом, когда позвонила Фабьена и сказала, что имеет кое-что сообщить о деле Луиса Сапаты, Адриана Спонти тотчас пригласила ее к себе на улицу Лилль: «Если у вас будет время, мы бы могли перекусить вместе, у меня». На что последовало немедленное согласие.

Одним выстрелом двух зайцев.

Приглашая Фабьену к себе, Адриана могла выставить за дверь молодого любовника, который в ту минуту горделиво дефилировал по зимнему саду. Вернее, молодого будущего любовника. Которому не суждено стать таковым, но тем хуже для него. И лучше для нее.

С тех пор как восемь лет назад она покинула Марка, возраст ее избранников не менялся. Шли годы, Адриане уже стукнуло тридцать восемь, но ее пассиям всегда было около тридцати. Они сменяли друг друга, но возраст оставался все тот же. Она выбирала молодых людей, одногодков той Адрианы, которая покинула Марка. Словно стремилась продлить до бесконечности сам момент разрыва, жестокую, но светлую боль ее совместной жизни с ним. Ужасный, незабываемый, уникальный опыт ее семейной жизни. Как будто все эти молодые люди, что побывали в ее постели, предназначались только для того, чтобы напоминать ей о том далеком и близком расставании: ее боль, ее радость в тот миг, когда ей удалось высвободиться из зависимости, порвать те цепи, какими опутал ее Марк. Лучше сказать — которые опутывали их обоих. Зависимость обоюдная: от безнадежных поисков любовной запредельности.

Разумеется, Адриана не сегодня открыла, что все эти юнцы начали ей надоедать. Усталость мало-помалу делала свое дело, наполняла душу. Она пыталась загнать ее вглубь, чтобы не портить те два вечерних часа в собственном жилище или пару воскресных дней на острове Джерси или на Сейшелах, что поддерживали равновесие в ее жизни.

Ничто из этого не могло сравниться с ее жизнью вместе с Марком. Но Адриана никогда не пробовала сравнивать. Или обрести вновь то, что познала рядом с ним. Напротив, именно ту опустошительную страсть она и пыталась вырвать с корнем из собственного бытия. Тот ад, исполненный наслаждения, рай предательств и желанных унижений.

С некоторых пор Адриана поняла, что с ней происходит, и подобная перспектива тревожила, страшила ее, ибо она не видела никакого лекарства от безысходности и чувствовала, что вскоре иссякнут и силы и желание продолжать жульнически обставлять самое себя. Пичкать себя сказками. Все эти молодые люди — лишь сосунки, телята, а ей не хотелось тратить остаток зрелости на какого-то тельца, будь он хоть золотым!

Сегодняшний даже моложе прочих. И, что неизбежно, еще более претенциозный. Он гордо выставляет себя напоказ, этакий волоокий альковный божок, уверенный, что вскоре эта роскошная женщина будет принадлежать ему. Ко всему прочему она богата, что никогда не может помешать. Если его пригласили сюда на поздний завтрак, то, разумеется, не для того, чтобы поговорить о дурацком наброске сценария: деловой треп предполагался явно только на десерт. А потому он разглагольствовал со стаканом в руках о порнофильме «Сладенькая Жюли», который посмотрел по «Канал-плюс», обгладывая и смакуя все подробности, чтобы блеснуть в ее глазах, а заодно, точными и, как он предполагал, возбуждающими мазками рисуя скабрезные детали, создать атмосферу для будущих утех.

Адриана Спонти слушала со скукой, решая, следует ли сразу выставить его за дверь или ненароком похлопать по чему надо, чтобы, по крайней мере, ускорить события и прояснить ситуацию, но тут-то и зазвонил телефон.

То была Фабьена Дюбрей — вот повезло так повезло!

Но потом ей пришло в голову, что отныне и навсегда она теряет Марка.

Фабьена пересекла обширную залу, полную вечнозеленых растений и экзотических цветов, и включила телевизор. Предложила Адриане посмотреть программу тринадцатичасовых новостей, быть может, там что-нибудь скажут о смерти Луиса Сапаты.

Адриана взглядом знатока оценила легкость поступи, грациозную стать и особое сияние, исходившее от этого молодого тела. Ее сердце сжалось. Марк! В памяти заклубились видения прошлого. Она снова обратилась к фотографиям, принесенным молодой особой.

Опершись на стойку гостиничного администратора, как всегда белокурый, неизменно обаятельный, стоял Даниель Лорансон и, казалось, улыбался именно ей. Полный жизни, каким был всегда. Ее обуяла странная уверенность, что именно она сама вернула Даниеля к жизни. Совсем недавно, когда она обнаружила в старой папке забытое фото, сделанное в Фуэнане; там они все пятеро были вместе, и она подарила Марку эту фотографию на память. И вот, снова наткнувшись на нее, она, видимо, сама того не желая, вызвала из небытия тень Даниеля. А может, призрак Нечаева?

И тут она услышала возглас Фабьены:

— Эли!

На экране телевизора появился Эли Зильберберг.

— Эли, ты как раз вовремя! — воскликнула Беатрис. — Тут встретилось латинское слово, которого я не понимаю!

Дочь Марка сама открыла ему входную дверь.

— Ты одна? Маитэ нет?

При мысли, что она остается здесь одна, Эли Зильбербергу стало не по себе.

— Да нет, она здесь! Но в это время по пятницам идет какой-то суперсериал, и ее нельзя беспокоить…

И, пожав плечами, Беа добавила:

— К тому же я с ней поссорилась!

Беатрис провела его в комнаты, а негритянские маски сурово глядели им вослед.

— Есть новости от твоего отца?

— Он в Мэне, — ответила она. — Но не в департаменте Майенн и не в Мен-и-Луаре, а в Соединенных Штатах. Ты знаешь о таком?

Нет, он, конечно, не знал, и она только покачала головой: Эли никогда не был в Америке.

Зато, поскольку он всегда путешествовал по книжным страницам и интересовался поэзией, то знает, что Сен-Жон Перс во время своего американского изгнания часто навещал маленький островок в семь сотен акров, что в заливе Пенобскот. И даже помнит даты большинства упомянутых поездок. Но он не был уверен, что подобные мелочи могут заинтересовать Беатрис Лилиенталь. А потому оставил их при себе вкупе с глубокими, но чисто книжными знаниями о Мэне, что в США.

— Я побывала там с Марком в августе. Это фантастика!

— Она оживилась, начала что-то рассказывать, ее глаза загорелись. Упомянула о двух больших морских птицах, о тюленях и дельфинах, плававших прямо перед окнами дома Лейдзонов в Литл-Дир-Айле — там она узнала, что такое рай земной.

Зильберберг ощутил, как кровь застучала в висках. Утратив подростковую угловатость, Беа с каждым его посещением все больше напоминала ему Адриану Спонти, в которую он был влюблен с первого дня, с той минуты, как впервые ее увидел.

— Марк там, в США, готовит потрясающую штуку… Но рассказать тебе ничего не могу: секрет!

В огромной «комнате для жизни» (так называла ее Беатрис, переводя на свой лад английское living-room)с окнами на площадь Пантеона Эли застыл, как всякий раз, когда оказывался перед большим полотном Адами. «Et in Arcadia ego». С тех пор как Лилиенталь его купил, а случилось это два года назад, всякий раз он не мог равнодушно пройти мимо.

Несмотря на все тревоги и напряжение этого дня, он и сейчас остановился перед картиной, вновь позволив исходящей от нее приглушенной меланхолии, просветленной грусти на несколько мгновений окутать его душу.

— Так ты объяснишь или нет? — нетерпеливо переспросила Беатрис.

Ах да, она же хотела, чтобы он объяснил ей латинское слово.

— Кстати о латыни, — улыбнулся он. — Как бы ты перевела «Et in Arcadia ego»?

Беатрис лишь пожала плечами и разразилась смехом.

— Да не утруждай себя так, Эли! Марк тебя уже опередил и все про нее растолковал. Ты же знаешь, какой он хороший учитель, когда у него доходят руки! Никола Пуссен и «Аркадские пастушки», работы Панофского, байка о том типе, специалисте по Пуссену, который был хранителем собрания картин английской королевы и по совместительству советским шпионом, и анекдот о Флобере, оказавшемся таким плохим латинистом, что, увидев могильный камень с начертанным на нем «In Arcadia ego» и не уразумев замысла художника, объявил все это бессмыслицей! Как видишь, старина, меня не так легко подловить.