Вернувшись в бистро, он подошел к стойке и заказал двойной кофе и арманьяк.

Девица за стойкой поглядела на него с явным удивлением. Похоже, его белокурые волосы и осанка спортсмена не вязались с ее представлением о тех, кто привык пить арманьяк с десяти утра. Что ж, тем хуже, однако ему действительно необходимо было выпить.

Он медленно втянул в себя порядочную дозу огненной жидкости и проглотил.

С Луисом Сапатой он говорил только накануне. Часа в четыре. Ему казалось, он предпринял все, чтобы соблюсти самые тщательные предосторожности, какие можно вообразить. И к тому же он никогда и ни при ком не упоминал имени Луиса Сапаты. Ни словом не обмолвился о той роли, какую тот когда-то играл. Иначе и быть не могло: Сапата — главный джокер в его партии, сюрприз, прибереженный напоследок. О его существовании они догадались, видимо, только вчера. Никак не раньше. А это значит, что за ним самим наблюдали денно и нощно, с того момента, как он приехал во Францию. Он предвидел, что будет слежка, и пустился на всяческие ухищрения, однако, как выясняется, далеко не все предусмотрел.

Жестом он велел повторить. Девица приблизилась с бутылкой арманьяка. По ней было заметно, как она расстроилась: такой видный, такой спортивный и — надо же! — алкоголик…

— Любовные недоразумения, — пробормотал он, пока она наполняла ему высокий тонкий стакан.

Но тут ее подозвали к другому краю стойки, и она не смогла хорошенько покопаться в его проблемах.

Он проводил ее взглядом. У лошадки был недурной круп. От алкоголя и добротного девичьего зада у него чуть потеплело в животе. Так, значит, за ним следили. Узнали о его встрече с Сапатой. Откуда тот взялся? Кто он? Должно быть, они малость запаниковали. Особенно после того, как он не возвратился в гостиницу. Этот чокнутый Габи дал ему понять, что вечером они наведались туда. Ну вот они и переполошились, решили действовать без промедления. Скорее всего, это была чистая импровизация, поскольку на тонкости и изыски у них времени не было.

Но особенно его поразила не скорость их реакции, а смысл самого жеста. Убивая Сапату, они давали понять, что все кончено. Он обречен, пойдет открытая война. На встрече в Ранелаге они бы его без всяких сомнений прикончили.

Юная девица снова приблизилась к нему, томно подрагивая ресницами. Перейдя на полушепот, он пустился в душераздирающие откровения. Она была потрясена. Уже через три минуты она согласилась увидеться с ним в шесть часов после работы. Он не думал выламываться перед ней, вовсе нет. И не издевался. Ему было необходимо каким-то образом перенести себя в будущее: иметь повод, пусть ничтожный, смехотворный, дожить хотя бы до вечера, до часа свидания. Он будет жить в ожидании этой милой девушки, питать свою жизнь банальными, но в чем-то трогательными надеждами молодой официантки из бистро.

«Революционер — человек обреченный, — припомнилось ему снова. — Каждый день он должен быть готов умереть».

Он-то готов. Но им это дорого обойдется, они еще увидят.

Он вышел на площадь Георга V и огляделся.

В нескольких шагах от него обворожительная киноактриса, пригвожденная к позорному столбу афишной тумбы, отдавалась какому-то тину на фоне стены с распяленным на ней трехцветным полотнищем французского флага. На десятках афиш, расклеенных по всему Парижу, эта молоденькая и очень скромно одетая женщина демонстрировала обнаженной только одну точеную правую ногу, воздетую вверх, чтобы облегчить проникновение того, что легко подразумевалось.

В закусочной на Елисейских полях кто-то уже объяснил ему, что подобная акробатическая поза — последний эротический писк французской киномоды. В общем-то у него не было никакого желания выслушивать пространные рассуждения незнакомого парня за соседним столиком, сопровождавшего рассказ самыми смачными подробностями только для того, чтобы расшевелить молодую женщину, делившую с ним трапезу.

Но понемногу его начало забавлять то, как затуманивался взгляд Нана — так собеседник называл подружку, — ее жесты становились более нервными. Тогда он сам поддал пару и подсыпал сольцы, пока тот за соседним столиком не счел, что девица достаточно разогрета, и не потребовал счет, добавив с сальным смешком, что сладенького они отведают в другом месте.

Все эти дни красавица актриса продолжала парить над столичным асфальтом, наколотая, подобно бабочке, на трехцветный флаг, пригвожденная членом к патриотическому натюрморту, и ее чистое запрокинутое личико ожидало мига наслаждения.

Всякий раз, когда этот символический образ Франции представал перед ним, он вызывал у него безнадежную горькую ухмылку. Язвительный смешок вырывался из перехваченного горла при виде этого шедевра, рассеянного по всему городу. Вскоре он уже не обращал внимания на то, что перед ним всего лишь очаровательная актриса: ему чудилось, будто сама страна, встречая его, бесстыдно выставляет напоказ свой упадок, готовность к грядущему раболепию. Да, Франция — самое слабое звено в империалистической цепи; бывшие стратеги террора имели основание так думать — все эти зловонные трепачи-теоретики, кочующие от ленинизма к исламскому интегрализму и обратно, уверенные в себе и в своем идейном превосходстве, подкрепленном тонкими расчетами и интригами восточных спецслужб. Сам-то он дорого заплатил, чтобы уяснить себе это. Они были правы, считая, что основной удар необходимо наносить во Франции, поскольку она первой даст трещину, эта прекрасная Франция и так разложенная и ослабленная культом жизни в наслаждении и безумной уверенностью в том, что страна все еще остается сверхдержавой. Именно Францию они хотели поставить на колени, заставить рыдать и мечтали, что она сама раздвинет ноги, как покорная девочка!

Вновь он огляделся вокруг только на площади Альма. Все так же пригвожденная к афишной тумбе красавица актриса подманивала прохожих своим запрокинутым личиком, поднятой ногой и непристойной истомой наслаждения.

Ему пришло в голову, что он даже не спросил, как зовут молоденькую официантку из бистро на площади Виктора Гюго. А впрочем, какая разница: женщина, немного нежности, благодарный взгляд, ничего не значащие слова — все это жизнь.

Он громко рассмеялся, как смеются в одиночку сумасшедшие, и направился к Рон-Пуэн. Зашел в аптеку, там в туалете сбрил усы, которые недавно отпустил. Затем отыскал кабинку фотоавтомата в одном из больших магазинов на Елисейских полях и сделал себе фотографии для нового удостоверения личности. Потом взял такси до Бельвиля, расплатился, заскочил в бистро и выпил чашечку кофе, вышел, пошатался немного по свежему воздуху, зашел в универмаг, имевший несколько выходов на разные улицы, быстро пересек его, выскочил наружу, купил газету и почитал ее на обжигающем ветру, вынуждавшем прохожих не мешкать и делавшем подозрительным всякого, кому бы вздумалось здесь без дела прогуливаться.

Наконец, после целого часа бесцельных передвижений и разных уловок, убедивших его, что за ним нет слежки и он не интересен никому, кроме двух-трех женщин разного возраста, задержавших на нем взгляд, он подошел к дому Художника и позвонил. Тот узнал его и впустил в ателье. Художник как раз был занят работой. Позировала ему вовсе не дурная собой обнаженная женщина. Она косо сидела в кресле, перекинув ноги через подлокотник.

Он прошелся по мастерской, подошел к мольберту, окинул взглядом почти законченный этюд… тот был выписан с реалистической тщательностью знатока своего дела. Впрочем, это общеизвестно: те, кто подделывает документы, по большей части исповедуют строгий реализм. Во всяком случае, Художник имел постоянную клиентуру, его работы ценились и служили ему неплохим прикрытием.

Глядя на полотно, он прокомментировал:

— Обнаженная в черных чулках на розовом кресле.

Натурщица хохотнула и состроила ему глазки. Немудрено: он сейчас неплохо смотрелся и держался не без шика — скорее как средней руки воротила, чем обыкновенный жулик.

Однако Художник нервничал. Ждал пароля. Он менял его каждый месяц, и с теми, кто не мог назвать последнего, никаких дел не имел. Речи быть не могло, чтобы он принял заказ: коли ты не знаешь нового пароля, значит, потерял связь с ответственными людьми в организации. И тебя следует без лишних слов выставить за дверь, даже если ты — старый клиент.