«Кто-нибудь так или иначе нашел бы ее», — заме­тил я.

«Да, но, может, только после моей смерти», — от­кликнулась она. Слово «смерть» на мгновение застави­ло нас замолчать. Тишину нарушила Урсула: «Что бы ты ни делал, не говори об этом Софи Кнопфльмахер. Не говори никому». Когда я спросил почему, она что- то невнятно пробормотала о грабителях и прижива­лах, но вряд ли в этом был какой-то смысл. Я приписал ее опасения врожденной уолшевской скрытности и бдительности в вопросах, касающихся денег. И спро­сил, могу ли я сказать папе, и она ответила — да, конеч­но. «Попроси его позвонить своей сестре, ладно? Мне до сих пор так и не удалось с ним поговорить».

Я отправился прямо в Св. Иосифа, чтобы сообщить па­пе эту новость, и обнаружил расположившуюся у его кровати миссис Кнопфльмахер — с серебристыми во­лосами и в белом муму с узором из больших, похожих на кляксы, розовых и голубых цветов. На папиной тумбочке лежал букетик орхидей в тех же тонах. «Ваш отец рассказывает мне о католицизме», — сообщила она. «В самом деле? — сказал я, пытаясь скрыть удивле­ние. — И о каком же из его аспектов?» — «О разнице между... как называются эти два понятия?» — спросила она, поворачиваясь к папе, который выглядел не­сколько сконфуженным. «Клевета и злословие», — пробормотал он. «Совершенно верно, — подтвердила миссис Кнопфльмахер. — Оказывается, лучше сказать про человека что-то плохое, что не является правдой, чем что-то плохое, что правдой является». — «Потому что, если это правда, — пояснил я, — вы не сможете за­брать свои слова назад не солгав». — «Верно! — вос­кликнула миссис Кнопфльмахер. — Именно это и сказал мистер Уолш. Я никогда об этом не думала. Причем, заметьте, я все еще не до концаэто поняла». — «Я тоже, миссис Кнопфльмахер, — признался я. — Такого рода вещами моральные теологи развлекаются долги­ми зимними вечерами».

Поболтав о том о сем еще несколько минут, Софи Кнопфльмахер оставила нас одних. «Приходится о чем-то разговаривать, — сказал папа, словно защищаясь, — если эта чертова баба настаивает на том, чтобы навещать тебя. Яее не приглашал».

«Мне кажется, это очень любезно с ее стороны, — заметил я. — И если она отвлекает тебя от твоего бедра...»

«От этого меня ничто не отвлекает», — отрезал он.

«У Урсулы есть одна новость, способная это проде­лать, — заинтриговал его я. — Давай, ты сейчас позво­нишь ей, и она сама тебе скажет. Я попрошу, чтобы те­бе сюда принесли телефон».

«Что за новость?»

«Если я тебе скажу, это испортит сюрприз».

«Не люблю сюрпризов. О чем новость-то?»

«О деньгах».

Он с минуту поразмышлял. «Ладно, хорошо. Но я не хочу, чтобы ты пялился на меня, пока я буду с ней раз­говаривать».

Я сказал, что подожду в коридоре. Беседа продли­лась недолго, если учесть, что они не общались не­сколько десятилетий. Когда через пару минут я про­сунул в дверь голову, папа уже отложил трубку в сто­рону.

«Ну как?» — с улыбкой спросил я.

«Похоже, что в конце концов она все же богатая женщина, — без всякого выражения проговорил он. — Не то чтобы это принесло ей теперь большую пользу, бедняжке».

«Это позволит ей поселиться в самом лучшем ин­тернате из имеющихся», — не согласился я.

«Ну да, полагаю, так». Его взгляд сделался задумчи­вым и отсутствующим. Я понял, что новость Урсулы возродила в нем надежду унаследовать состояние. До уныния эгоистичная реакция, но если она притупит остроту его огорчения в связи с пребыванием на Га­вайях, я жаловаться не стану.

«Надеюсь, Урсула была рада услышать наконец твой голос», — отвлек я папу.

Он пожал плечами. «Так она сказала. Грозилась на­нять санитарную машину, чтобы приехать сюда повидаться со мной».

«Ну что ж, может дойти и до этого, — согласился я. — Вы недолго говорили по телефону».

«Да, — ответил он. — Для меня всегда чем меньше было Урсулы, тем лучше».

Уже перед самым моим уходом Урсула мечтательно произнесла: «Вот было бы здорово, правда, если бы мы с тобой и с Джеком могли бы завалиться куда-нибудь сегодня вечером и покутить? Ты должен отпраздновать это за нас, Бернард. Поужинай в каком-нибудь шикарном месте».

«Что, прямо так, в одиночку?» — спросил я.

«А тебе некого пригласить?»

Я тут же подумал об Иоланде Миллер. Будет воз­можность отплатить ей за гостеприимство, но по­скольку я не рассказал Урсуле про мой воскресный ужин, то не мог взять и назвать это имя теперь, не вызвав удивления и нежелательного любопытства. «Я всегда могу пригласить Софи Кнопфльмахер», — по шутил я.

«Только попробуй! — воскликнула Урсула. Когда же она поняла, что я ее дразню, черты ее лица разглади­лись. — Я скажу тебе, что ты можешь сделать, Бер­нард, — именно это я бы сделала сегодня вечером, ес­ли бы могла. Пойди в «Моану» выпить коктейль с шампанским. Это самый старый отель в Вайкики — и са­мый красивый. Ты, должно быть, видел его на Калакауа, там, где она вливается в Каиолани. Его недавно отрес­таврировали, он был в страшно запущенном состоянии. Позади него, во внутреннем дворике, обращен­ном к океану, растет огромный старый баньян, там можно посидеть и выпить. Оттуда на материк переда­вали в свое время популярную радиопрограмму «Гово­рят Гавайи». Я часто слушала ее, когда приехала в Аме­рику. Сходи туда за меня сегодня вечером. Расскажешь завтра, как все было».

Я пообещал, что так и сделаю. Сейчас 4-30 дня. Если я собираюсь пригласить Иоланду Миллер, то нужно поторопиться.

Среда, 16-е

Сегодняшний день был чуть менее безумным, чем предыдущий. Я договорился, чтобы Урсулу перевезли в Макаи-мэнор в пятницу, что не вызовет трудностей, «учитывая удовлетворительные финансовые гаран­тии». Съездил туда, чтобы наполнить необходимые Документы («наполнить» — я быстро постигаю амери­канский английский), и привез назад брошюру — по­казать Урсуле. Еще я привез в больницу свежую смену белья, которую она просила. Должен сказать, что эта задача оказалась непривычной и несколько щекотли­вой — шарить в комоде, стоящем в се спальне, в поис­ках интимных принадлежностей женского гардероба, рассматривать, определяя их назначение, щупать тон­кие ткани, чтобы отличить шелк от нейлона; но, с другой стороны, вся эта экспедиция на Гавайи с самого начала ввергла меня в пучину неведомых дотоле ощущений.

На дне одного из ящиков я нашел незаклеенный, без всяких пометок конверт и, подумав, что в нем мо­жет оказаться еще один забытый сертификат акций или другое подобное сокровище, заглянул внутрь. Однако там лежала всего лишь старая фотография, по­желтевший снимок, который когда-то был разорван почти пополам, а потом склеен скотчем. На нем были запечатлены трое детей — девочка лет семи и два маль­чика постарше, лет тринадцати и пятнадцати. Девочка и младший мальчик сидели на поваленном дереве по среди поля и, прищурившись, смотрели в объектив, а старший мальчик стоял позади них в ленивой позе — засунув руки в карманы — и с нахальной ухмылкой. Одеты они были просто и старомодно, все в грубых ботинках на шнурках, хотя, похоже, снимок делали ле­том. Я сразу же узнал в младшем мальчике папу. У де­вочки была копна кудряшек и застенчивая улыбка Ур­сулы, а старший мальчик, вероятно, их брат — возможно Шон: мне показалось, что я узнал беспечную позу утонувшего героя с фотографии на папином буфете.

Я взял снимок с собой в больницу, думая, что он мо­жет вызвать какие-нибудь интересные воспоминания из детства Урсулы. Она глянула на фотографию и как- то странно на меня посмотрела: «Где ты ее взял?» Я ска­зал. «Она когда-то порвалась, и я пыталась ее склеить. Не стоит ее хранить. — Урсула вернула мне снимок. — Выброси». Я сказал, что, если ей фотография не нужна, я оставлю ее себе. Она подтвердила мои догадки на­счет детей на снимке, но, похоже, не стремилась продолжать этот разговор. «Он был сделан в Ирландии, — пояснила она, — когда мы жили в Корке, перед тем как перебраться в Англию. Очень давно. Ты ходил вчера вечером в «Моану»?»