— Вы мне показались джентльменом.

— Я джентльмен, дорогая мисс, клянусь, я джентльмен, и потому-то и взялся вас опекать.

Он нагнулся, приподнял ее над исковерканным паркетом, взвалил, как куклу, на свое старое, но крепкое плечо и понес ее, онемевшую от изумления, многократно умноженную зеркалами, словно в каком-то серебряном сне; понес из этого стеклянного, звеневшего музыкой пузыря, который чудесным образом остался цел, спасся от пожара, устроенного генералом. Гринго шел к выходу под шутки и завывание и веселые переливы победного аккордеона. Она продолжала отбиваться ногами и кулачками на холодном ветру равнины, среди жаровен и дыма от тлеющего навоза и подгоревших тортилий.

— Ты позаботься о ней, индейский генерал.

Он понимал, что сам тоже мог рассчитывать только на гостеприимство мрачного и угрюмого генерала Арройо. Гринго угодил в сети молодого повстанца. И почти был готов отвести Гарриет Уинслоу в роскошный железнодорожный вагон, в личный бордель неграмотного воина, помнящего о вековых несправедливостях, но все-таки мужлана, не умеющего ни читать, ни писать. Старик взглянул на Гарриет Уинслоу, мысленно задавая ей тот же вопрос, который задавал себе самому: а может быть, она права?

Он осторожно опустил ее на землю, обнял за плечи и оглянулся на мужчин и женщин революционной армии Чиуауа, закутанных в свои сарапе, [25]жмущихся к жаровням.

Гарриет и гринго тоскливо переглянулись, и каждый увидел свое отчаяние в глазах другого. Ночной простор — это огромный склеп под чистым небом, самое большое в мире открытое помещение. Прижавшись друг к другу, они чувствовали, будто погружаются на дно гигантского ложа, на дно океана, который, наверное, когда-то заполнял эту каменную чашу, а потом ушел, оставив на голой равнине водные миражи: моря, океаны, реки, которые здесь были или могли быть.

— Гарриет, вы смотрели на себя в зеркало, когда мы вечером входили в танцевальный зал?

— Не знаю. А что?

Ей хотелось спросить его: вы тоже здесь за что-то сражаетесь? На чьей вы тут стороне? До того как сожгли усадьбу, все говорили, что это очень быстрая война, что надо все делать скоро, без оглядки, иначе можно угробить революцию. Они повесили на столбах всех федералов, которых изловили. Они свистят, слышите? Это ужасно! Вы — с ними? Вы воюете вместе с ними? Вам грозит опасность умереть здесь?

Старик все повторял свой вопрос: вы смотрели на себя в зеркало?..

Она так и не ответила, потому что маленькая женщина, закутанная в синее ребосо, с лицом круглым, как лицо полной луны, с глазами как две грустные миндалины, вышла из вагона генерала и сказала, что сеньорита будет спать с ней. Генерал ожидает старика. Завтра — идти в бой.

— Что она сейчас делает?

— Сейчас она сидит в одиночестве и предается воспоминаниям.

— Нет. Сейчас она спит.

— Она видит сны, и годы возвращаются.

— Она верит, что, когда приходят сны, эти сны и есть ее жизнь.

— Она видит, как один старый человек (ее отец?) целует ее во сне, а потом уходит воевать.

— Он не вернулся с Кубы.

— Могила в Арлингтоне [26]пуста.

— Я хотела бы встретить смерть, не чувствуя себя униженной, ни о чем не сожалея, ни в чем себя не обвиняя, ни в чем не сомневаясь; сама себе госпожа, со своим собственным суждением, но не ханжа и не лицемерка, нет.

— Твой отец уехал на Кубу, а теперь ты отправляешься в Мексику. Что за пристрастие у этих Уинслоу к нашим задворкам.

— А ты взгляни на карту этих самых задворок. Вот Куба. Вот Мексика. Вот Доминиканская Республика. Вот Гондурас. Вот Никарагуа.

— Что за странные у нас соседи. Мы их приглашаем к ужину, а они потом отказываются мыть грязную посуду.

— Смотрите на карту, дети. Учитесь.

— Одиночество — это жизнь вне времени.

— Проснись, Гарриет, проснись. Уже поздно.

Ее мать всегда ей говорила, что она упряма, как ослица, и к тому же фантазерка, а это плохое сочетание для девушки без приданого, хотя бы и с прекрасными манерами и безупречным поведением.

Когда она прочитала объявление в «Вашингтон стар», сердце забилось быстрее. Почему бы не согласиться? Преподавать в начальной школе стало так же нудно, как ходить с мамой к воскресной службе или вот уже восемь лет чинно гулять со своим женихом, которому недавно исполнилось сорок два года.

— Когда люди достигают определенного возраста, общество мирится с создавшимся положением, если, конечно, ничто не изменится и не будет никаких сюрпризов.

А почему бы нет? — говорила она себе, покусывая кончик галстука на своем костюме от «Gibson Girl» — этой почти форме одежды служащих девушек начала века: белая блуза с широкими рукавами и стоячим воротничком, галстук, длинная и свободная шерстяная юбка, высокие ботинки. А почему бы нет?Ведь она дала счастье и своей матери, которая не чувствовала себя брошенной на старости лет и была довольна тем, что единственная дочь спит под одной с ней крышей и каждое воскресенье сопровождает в методистскую церковь на улице М; она дала счастье и Дилейни, своему жениху, вовсе не жаждавшему распрощаться с удобными апартаментами своего клуба, с привычным комфортом и барскими замашками холостяка. Уже не говоря о независимости, которую в своих хитроумных уложениях ему обязано предоставлять правительство США.

— В общем-то, теперь везде опасно, — говорил Дилейни, скользя взглядом по примелькавшимся газетным заголовкам, сообщавшим о тучах над Европой, об угрозе войны.

— Чего ты тут со мной прозябаешь? — говорила мать с ехидно-ласковой улыбкой. — Тебе уже тридцать первый год. Тебя не одолела скука?

И обнимала дочь, притягивая ее к себе, подставляя под поцелуй свои увядшие щеки. В цепких материнских объятиях ей приходилось выслушивать родительские сетования, да, конечно, легко себе представить все горе молодой девушки, которая могла бы родиться в Нью-Йорке богатой невестой, но, увы, должна все время чего-то ждать, подобно своей матери, всю жизнь ждать известий, которые никак не приходят, известий о каком-нибудь наследстве, хотя бы о смерти папы на Кубе, или приглашения от какого-нибудь молодого человека — да, да, все это не так просто, потому что нам не нужна милостыня, верно, дочка? — а молодые люди не хотят попусту навещать бесприданницу — дочь капитана армии США, вынужденную уехать из Нью-Йорка и преподавать в начальной школе в Вашингтоне, чтобы быть поближе — Боже мой! — к армейскому пенсионному ведомству, к памятным местам отца, который служил здесь в последние годы, к Арлингтонскому кладбищу, где он должен был быть похоронен со всеми почестями, но никто так и не знает, где он, где погиб во время кубинской кампании.

Летом Вашингтон подвергал ее осаде: стоит здешнюю флору предоставить самой себе, как буйная зелень захватывает все вокруг и готова удушить столицу под роскошным пологом тропических растений, лиан и тошнотворных магнолий.

— На наступление тропических джунглей вашингтонцы ответили строительством греко-романского пантеона.

Когда созрело решение уйти, она положила руку на руку матери, и мать пробормотала, что дочь — воспитанная девушка, но упрямая, как ослица, и фантазерка; ну, да ладно — вздохнула она, — желаю тебе найти счастье, несмотря ни на что, желаю — повторила она, — несмотря на то, что мыслим мы по-разному.

— Ты меня не выслушала, мама.

— Это ни к чему, дочка. Я все знаю. Вот, возьми. Тебе письмо.

На конверте была мексиканская марка. И четкий адрес:

— Зачем ты его вскрыла, мама? Кто тебе?..

Она умолкла, спорить не хотелось. Она решила принять предложение семьи Миранда до того, как что-нибудь случится, до того, как умрет мать, или вдруг вернется отец, или предстанет перед судом за подлог, — так она поклялась, поклялась себе самой. Она была готова ехать в Мексику, ибо чувствовала, что научила маленьких американцев всему, чему могла. Прочитав объявление в «Стар», подумала, что в Мексике сможет научить маленьких мексиканцев всему, что знает. Вот тот самый стимул, который нужен, сказала она, надевая свою лакированную соломенную шляпку с черной шелковой лентой. Изучение испанского языка станет скромной данью школьной учительницы памяти отца, павшего на Кубе. Испанский пригодится ей для преподавания английского детям семейства Миранда в их усадьбе, в штате Чиуауа.