Старик тоже уловил страх Гарриет и представил себе, что сказал бы его собственный отец, истый кальвинист, входя в эту часовню:

— Что за мотовство, что за страшное расточительство, языческое транжирство плодов господних на эту барочную мешанину, где каждый угол алтаря забит золотыми листьями, где стены облеплены затейливыми узорами, где сверкают позолоченные барельефы: яблоки, финики, херувимы, дующие в трубы, — какое-то кощунственное нагромождение мексиканского и испанского золота посреди пыльной равнины с колючками и свиньями, с босыми и оборванными людьми и с сожженными распятиями!

Фигура мертвого Христа покоилась в своем стеклянном ящике. Обнаженный царь царей был едва прикрыт бархатным красным плащом. Его раны кровоточили и после смерти. Принесенная жертва не оборвала раболепства его жизни, его человеческое воплощение, его потрясающее стремление к самосохранению, невзирая на предрешенный приговор, вынесенный его злосчастному телу, которое должно было думать только о своем Отце… о своем отце на небесах, воздушном всаднике, навеки взобравшемся на свой кальвинистский амвон, на свою деревянную лошадь, на своего Клавиленьо, [38]сотворенного из приговоров и предначертанной судьбы. Девица-янки спасла больную девочку Куницы: что это — чудо? Необходимость? Старый гринго видел в глазах Гарриет холодное и ничем не проявляемое соучастие в те минуты, когда они оба думали о религиях Севера, не требующих алтаря, позволяющих Христу Спасителю продолжать жить, навеки избавившись от плоти, от скульптурных и живописных изображений, — неосязаемый дух, витающий в жертвенниках музыки: Бог истинный, который никогда не смог бы истекать кровью, принимать пищу, знать плотскую любовь, очищать желудок, как этот Христос мексиканский.

Арройо привлек ее к себе и указал на алтарь, искрящийся, самопожирающий, огнедышащий, где святая дева тоже отнюдь не исходила кровью и не занималась любовью, а — пречистая богоматерь — стояла во всей своей эмалевой красе, укутанная в голубую с золотом накидку и увенчанная короной с жемчугами. (Теперь она сидит одна и вспоминает эти жемчуга, которые, кажется, спасла только вчера из темной спальни уехавшей испанки и поставила в открытой шкатулке на всеобщее обозрение в качестве монумента рачительности и честности.)

— Кто же оплатил все это… это… роскошество? — только и смогла проговорить она, чтобы не выдать своего чувства неловкости, своего обвинения в воровстве; она вела себя как внучатая племянница старого Хелстона.

— Они копили весь год, сеньорита, ходили голодные, чтобы устроить себе праздник.

Он вырос среди них, сын безмолвия и беды.

Праздник — без предела, нечто, всеохватно растущее и черпающее свою мощь в собственных избытках красочности, огненности и жертвенности. Старый гринго не хотел задумываться над предзнаменованиями или искать фатальность окружающей жизни во всем том, что происходило вокруг него и что, стискивая и подталкивая, медленно вносило внутрь часовни, к алтарю, увлекая жестоким и незыблемым зрелищем овеществленной веры, и самопожертвования, и расточительности, отдаляя его от них обоих. Старик отдалился от Арройо и Гарриет, мужчина и женщина теперь были вместе, связаны слепой судьбой, что старому гринго виделось в лице Гарриет, но не в его лице, в лице Арройо. Лицо старого гринго кричало Арройо: «Бери, бери мою дочь». Среди коленопреклоненных верующих, густого фимиама и свисавших с голых шей до земли ладанок по земле покатилась серебряная, пробитая пулей монета, и малыш Педрито на четвереньках, как зверек, скользнул вслед за ней, боясь потерять свое единственное сокровище.

Монета катилась по площадке перед часовней до галереи. Педрито услышал приглушенный звук пианолы, почти растворявшийся в шуме праздника. Он тоже замурлыкал знакомый мотив. Да кто его только не знал?

— «Над волнами», — сказал Томас Арройо на ухо Гарриет Уинслоу.

— The Most Beautful Night, [39]— сказала Гарриет Уинслоу на ухо Томасу Арройо. Пианола играла в каком-то темном углу разрушенного дома, он и она танцевали в зеркальном зале, убереженном генералом от огня и, как она сказала, преподнесенном в дар ночи, светлой ночи.

Они кружились медленно, слиток их двух теней мягко бил разными своими гранями в зеркала при каждом повороте:

— Смотри. Это я.

— Смотри. Это ты.

— Смотри. Это мы…

…в объятиях друг друга по случаю праздника. Она танцевала с ним очень медленный вальс, с ним и со своим отцом, я танцую с моим отцом, который с наградой вернулся с Кубы,повышен в чине на Кубе, спасенный Кубой, спаситель Кубы:

— Мы отправлялись спасать Кубу.

— Мы приходили спасать Мексику.

Гарриет танцует этим вечером со своим полным достоинства, награжденным, храбрым отцом на балу в честь героев Кубы, и у каждой женщины на груди трехцветная ленточка: «Welcomback, heroes of San Juan Hill», [40]а ее отец, при всех регалиях, гордящийся своей прелестной дочерью в этой официозной сутолоке, капитан Уинслоу с жесткими усиками, напомаженными волосами, почему-то отдавал странным запахом; она, уткнув нос почти в затылок отца, улавливала запах города Вашингтона в затылке своего отца, дух этого фальшивого Акрополя из мрамора с куполами и колоннами, воткнутыми в топкую грязь тропиков, пагубную, ничего не говорящую своим названием: североамериканская духота, каменные джунгли, похожие на гигантское пустынное кладбище; дворцы правосудия и власти, тонущие в южноамериканских зарослях, всепоглощающих, безудержных, как растительный рак, разлагающий фундамент Вашингтона, города влажного, как потное тело негритянки. Гарриет почти уткнула нос в затылок Томаса Арройо и уловила запах пота жаркой негритянки: «Капитан Уинслоу, я очень одинока, и вы можете пользоваться мной когда хотите».

Томас Арройо в танце крепко обнимал талию чужестранки, все сильнее прижимая ее к себе, представляя ее той очень красивой парковой рощей, на которую он всегда смотрел только издали, и тут из-за одного из зеркал вдруг вышел совсем юный Томас Арройо, чтобы потанцевать со своей матерью, со своей матерью — законной супругой своего отца, со своей матерью, чистой и достойной, хотя без тяжелой брачной шали на плечах, без венца из виноградных листьев на голове, с не замутненными ярким солнцем глазами, а всего лишь чистой, лишь очень чистой сеньорой, с чистыми волосами, чисто одетой и обутой и танцующей со своим сыном вальс «Над волнами», который часто долетал издалека, из дома, где могли запретить смотреть на танцы, но не были вольны удержать звуки музыки.

Так громко звучала в зале музыка, что, казалось, награждала голосом почти всегда молчащую землю и позволяла — смотри, это мы — предаваться любви без боязни быть услышанными. Томас Арройо прижал губы к уху Гарриет Уинслоу.

Она ощутила инстинктивный страх познать нечто прекрасное и опасное.

Страх обернулся радостью, как только мысль подавила инстинкт. Но шевельнулся новый, глубинный страх, что потом ничего не случится. Томас Арройо прижался губами к уху, и Гарриет Уинслоу почувствовала, что ей сейчас ужасно нужен — нет, не отец ее, а старый гринго. «Я подчиню генерала Томаса Арройо до своего возвращения домой, до того, как опять начнется обычная жизнь».

Но старик заметил бы, что в Мексике некого подчинять и некого спасать.

— Это следовало бы нам понять, ибо наши предки никого тут не завоевали, они нашли здесь зрелую цивилизацию. Так сказал мой отец после войны 1848 года. Мексика не порочная страна. Она всего лишь иная страна.

Иные губы на ее ухе: слышимые, ощутимые, влажные, шевелящиеся, от которых Гарриет не уклонялась, но которым в то же время внутренне не поддавалась, обращаясь к своему умению менять по желанию времена года — она танцует в объятиях Арройо, но мысленно способна очутиться в любом не существующем в этой стране сезоне; вот она танцует летом в дни своего детства рядом со свежим дыханием Рок-Крик-Парка; вот несется вниз на санках по заснеженным склонам Меридиэн-Хилл-Парка; вот бежит, держась за руку отца, по Четырнадцатой улице, покупая по пути плоды осени — яблоки и орехи — в ароматных греческих лавках; идет на Арлингтонское кладбище однажды весной, полной летучей пыльцы и трепета кизиловых деревьев, и видит пустую могилу.