— Почему ты на меня так смотришь, гринга?

— Думаю.

— Ты здесь свободна.

— Да, но только на словах. Ты прекрасно знаешь.

— А ты любишь старика?

— Да. Ему больно. Во всяком случае, я это вижу.

— А мне как?

— Ты сам причиняешь себе боль. Я постараюсь помочь ему чем смогу. Знай, именно для этого я здесь.

— Хочешь его спасти так же, как она спасла меня?

— Я не знаю, как она спасла тебя.

Арройо и псы подстерегали друг друга.

Псы знали, что он здесь. Он знал, что псы здесь. Собаки всегда либо набрасываются, либо лают. Самое забавное состояло в том, что они были только начеку, словно боялись Арройо так же, как он их. Может быть, они не знали, что он не зверь, а может, их хозяин внушил им страх ко всему, что пахнет солдатом? Кто знает? У собак больше пяти чувств. Арройо сказал, что и не вспомнил бы об этой истории, если бы она не показалась ему такой необычной.

Это был очень долгий день. Арройо не шевелился, но давал им знать, что тоже силен, хотя пока их не трогает. Подошла ночь, и он знал, что псы настороже — они ловили каждое его движение, а он их почти не видел. Послышалось рычание. Они учуяли, что Арройо готов к нападению. Дико взвыли и прыгнули на него. Арройо выстрелил прямо перед собой. Он подбил их в воздухе, как двух тяжелых орлов. Разрядил в них всю обойму. Они рухнули с жутким визгом. Он посмотрел себе под ноги. И испугался, что выстрелы услышаны, и тогда другие так же застрелят его, как он застрелил собак. Пнул их и оттолкнул подальше носком сапога. Две страшные отвратительные твари.

— Я рассказываю тебе все это и надеюсь, что ты в конце концов меня поймешь.

— Ты знаешь, для чего я здесь.

Прошло несколько дней, Арройо часто слышал над своей головой военную команду, чаще всего приказ расстрелять. А сам погибал от голода с разряженным пистолетом в руках и двумя дохлыми собаками у своих ног. Он жалел, что не оставил ни одной пули. Так было бы лучше, чем съедать своих мертвых врагов.

— Я поверю всему, что ты сейчас наговоришь.

— Ты у меня здесь не пленница.

— Это я уже слышала.

— Верь всему, что я тебе говорю. И можешь уйти когда хочешь.

Однажды ночью он услышал, что кто-то стучит костяшками пальцев по доскам, которыми была забита дверь. Женский голос просил его не есть мертвечину. Она его выпустит, как только минует опасность. Не надо есть падаль. Она не знала, что Арройо уже съел собак. Но, услышав ее голос, он сказал себе, что ей надо верить, не нужно обижать ее неверием, а кроме того, она стала его единственной надеждой. Не надо было есть дохлятину, чтобы не сказать ей потом: я поверил тебе, хотя знал, что доверяться опасно, и я целую твои губы теми же губами, которые касались собачьего мяса.

— Пойми меня и прости мою мимолетную любовь к тебе, гринга.

— Я знаю. Но и я в силах спасти человека. Хотя последствия, наверное, будут разными. Ты хорошо знаешь, что должен рассказать мне, генерал Арройо.

Он сказал, что тем вечером, после боя, двое мужчин имели равные возможности выжить или найти смерть. Одна возможность была у гринго. Другая — у федерального полковника. Кто-то из них мог умереть.

— Я уже говорил, что полковник умер как храбрец.

— Ты живешь в каком-то фантастическом сне со своими понятиями о чести.

(Теперь она одна и вспоминает: жизнь не такова, какой я ее представляю. А может быть, жизнь стала наконец понятна после того, как она узнала его любовь?)

— Ты порой тщеславен и глуп, порой же искренен и раним. Это я знаю после нашей любви. Это мне понятно, но мне непонятно твое отношение к жизни — ты ставишь смерть превыше всего.

— Но я жив. Благодаря одной женщине — вчера и благодаря тебе — сегодня.

Нет, она резко качнула головой, взметнув густую каштановую массу волос, он жив сегодня, потому что еще не пришел звездный миг его смерти. Он этого не упустит. Главное в жизни Арройо не как жить, а как умереть.

— Конечно. Я надеюсь, что ты сможешь увидеть, как я умру, грингита.

— Я тебе уже сказала, что предпочитаю увидеть твою смерть, чем смерть старика.

— Он очень стар.

— Но я не могу осудить его боль, а твою — могу.

— Ты осудила меня, как только явилась.

— Больше не буду, клянусь тебе. Обещание за обещание, генерал Арройо.

— Много болтаешь, грингита, красавица. Я вырос в молчании. Ты тратишь больше слов, чем чувства, так мне думается.

— Ошибаешься. Я люблю детей. И знаю подход к ребенку.

— Тогда заимей своего.

Они громко рассмеялись, и он снова стал целовать ее, впиваясь в губы с тем же чувством ненасытного голода, какой испытывал там, в подвале.

— Тебе хорошо, грингита? С обещаниями или без обещаний, правда красавица грингита, моя бедная любовница, грингита, ведь ты любишь по-настоящему первый раз в жизни, не говори мне, что не так, тебе ведь нравится моя любовь, твоя любовь, грингита?

— Да.

Арройо вскрикнул, а луноликая женщина сжала руку старого гринго и сказала про Арройо то, что все говорили про гринго:

— Не иначе как пришел сюда умирать.

«Капитан Уинслоу, я очень одинока, и вы можете пользоваться мной когда захотите».

Старый гринго вернулся в железнодорожный вагон и оттуда увидел, как Арройо один, смеясь и ликуя, шагал вразвалку туда и сюда по пыльным тропам лагеря, нимало не заботясь о том, что скажет или сделает его недруг. А гринго раздумывал и опасался того, что генерал петушится, желая показать: мол, гринга — моя, и расквитался я теперь со всеми проклятыми гринго, и я — Арройо — настоящий мачо, овладевший грингой и одним махом стеревший все воспоминания о поражениях мексиканцев при Буэнависте и Чапультепеке.

Но Гарриет думала иначе, чем гринго. Когда Арройо ушел, луноликая женщина вошла в купе, где ночевали они обе, и Гарриет почувствовала себя опозоренной и устыженной. Вот кто действительно его любимая.

— Ты должна понять, — сказала женщина с длинными и мягкими руками, вечно помогавшими ей выражать ласку и говорить с людьми. — Их избивали мачете плашмя по спине, если слышали, как они любят друг друга. Иногда забивали чуть ли не до смерти. Они должны были выражать свою любовь молча, говорю тебе это как женщина. Им было тяжелее, чем животным. Я стала первой, которую он полюбил, не боясь своих слов, не боясь звука голоса. Он никогда не забудет своего крика из самого нутра, когда впервые взял меня и никто его потом не избил. Я тоже этого не забуду, сеньорита Гарриет. Я никогда не оборву его любовь, потому что это значило бы оборвать свою любовь. Но больше он никогда не кричал, до этого вечера с вами. Это меня испугало, должна признаться вам сейчас, до того как будет слишком поздно и мое предсказание оправдается. Томас Арройо — сын молчания. Его невысказанные слова это его бумаги, которые он понимает лучше всех, хотя и не умеет читать. Я всегда боялась, что он вернется сюда, где родился. Всякое может случиться, если человек возвращается в родные места, которые покинул навсегда, ведь правда?

Не зная, что ответить, Гарриет предприняла слабую попытку рассказать женщине, что на родине у нее тоже был человек мягкий и мужественный, человек благородный и честный, человек… Посмотрела в глаза луноликой женщины и умолкла.

— Ты свободна, гринга, — сказал ей Арройо, расставаясь с ней вечером в галерее, а она ему ответила «нет», это не было настоящей любовью, ну, а что она ему тогда скажет, если он придет к ней этой ночью, немного навеселе, и заявит, что ему мало того, что было, что боль старого гринго ничто в сравнении с его болью, болью оттого, что не может быть снова ей близок, все так же желает ее, представляет себе, как сжимал бы ее в своих объятиях, ласкал бы всю, без этой никчемной одежды…

— Тебе уже больше нечего желать или представлять себе, генерал Арройо.

— Не издевайся, очень тебя прошу.

— Значит, ты мог бы и представлять меня себе? Сейчас ты говоришь как человек, которого я когда-то знала. Он тоже предпочитал представлять меня себе и в это же время жил с другими, желая иметь «свой идеал». Такова уж, наверное, моя доля — жить в воображении мужчин.