Говорили, что он значительно превосходит своих певцов. Тем не менее все определяла и подчиняла себе совершенная и удивительная согласованность между Габриэлем Атлан-Феррара и Инес Прада, между любовниками, спящими на ложе, и вдохновенной атмосферой сцены. Ибо сколько бы она ни боролась за равенство, в театре главенствовал он, он устанавливал правила игры, он был сверху, подчиняя ее своему мужскому желанию, и в финале он оставлял ее в центре сцены, окруженную младенцами-серафимами. Когда она пела вместе с небесными духами, у него возникало обманчивое впечатление, что, сама того не подозревая, Инес все же всегда одерживала верх, но в действительности их отношения (а они оба не переставали об этом думать) были равными лишь постольку, поскольку она господствовала в постели, а он в театре.
Дирижируя финалом оперы, маэстро шептал: прекрасные девы утешат твои рыдания, Маргарита, избавят тебя от земных страданий, вернут тебе надежду;и тогда дети из хора взяли Маргариту за руки, и каждый из них подал руку другому, а последний дал руку певцу из небесного хора, а тот своему соседу, пока весь хор с Маргаритой – Инес в центре не превратится действительно в единый хор, соединенный цепью рук, и тогда два ангела, замыкающие образованный на сцене полукруг, протянули свои руки к ближайшим ложам и взяли за руку зрителей, а те взяли за руки своих соседей, и так весь Дворец искусств стал единым хором рук, держащихся друг за друга, и хотя хор пел: сохрани надежду и улыбнись от счастья,театр походил на озеро, охваченное языками пламени, и в душах зрителей поселился мистический ужас: они все вместе спускались в ад, думая, что возносятся на небо, и Габриэль Атлан-Феррара победоносно воскликнул: Хас! Иримуро карабао, хас, хас, хас!
Он остался один в опустевшем зале. Инес, подав ему руку в разгар аплодисментов, сказала:
– Увидимся через час. В твоей гостинице.
Габриэль Атлан-Феррара сидел в первом ряду партера в пустынном театре и смотрел, как опускается огромный стеклянный занавес, над изготовлением которого искусные умельцы Тиффани трудились почти два года, составляя из миллиона сверкающих осколков переливающийся водопад огней, изображающий Мексиканскую долину и грозные, но неодолимо притягательные вулканы. Постепенно гасли огни театра, города, окончившегося спектакля… Но продолжали сверкать, как хрустальные печати, огоньки стеклянного занавеса.
В руке Габриэль Атлан-Феррара сжимал, ласково поглаживая, хрустальную печать, которую Инес Розенцвейг-Прада подала ему посреди аплодисментов и поклонов.
Выйдя из зала, он оказался в вестибюле розового мрамора, с претенциозно отделанными стенами и какими-то непонятными конструкциями из полированной меди, все в стиле art deco, которым в 1934 году бесславно закончилось строительство, начатое в 1900 году с пышностью Древнего Рима и на четверть века прерванное гражданской войной. Снаружи Дворец изящных искусств был задуман итальянским архитектором Адамо Боари как гигантский свадебный торт; совершенно очевидно, что мексиканское здание мыслилось как невеста для римского памятника королю Виктору Эммануилу: бракосочетание и состоялось бы на ложе из меренг, среди мраморных фаллосов и стеклянных гименеев, но только в 1916 году итальянский архитектор вынужден был спасаться бегством от революции, в ужасе от того, что его кружевная мечта будет растоптана конницей Сапаты и Вильи.
От этой мечты остался лишь заброшенный металлический каркас, голый, беззащитный, за четверть века изъеденный ржавчиной; железный замок, медленно погружающийся в гиблую трясину Мехико. Таким его увидел Габриэль Атлан-Феррара, выйдя на площадь перед Дворцом.
Он перешел проспект, и в саду Аламеда увидел знакомую маску из черного обсидиана. Его охватила внезапная радость. Посмертная маска Бетховена смотрела на него закрытыми глазами. Габриэль поклонился и пожелал доброй ночи.
Он вошел в пустынный парк, его сопровождала лишь гармония Людвига Ван Бетховена, и маэстро вел с ним разговор, спрашивая, действительно ли музыка – это единственное искусство, выходящее за пределы своих собственных выразительных средств, то есть звука, чтобы властно проявиться в тишине мексиканской ночи. Город ацтеков – мексиканский Иерусалим – преклонил колени перед маской глухого музыканта, которому было дано вообразить каменный гул готики и бурный поток Возрождения.
Кроны деревьев мягко шелестели после дождя, покорно отдавая по капле небесную влагу. Позади остался Берлиоз, его отголоски еще звучали в мраморной каверне, отважными французскими гласными разбивая оковы нордических согласных, эту «ужасную немецкую артикуляцию», облекающую слова смертоносной броней. Пламенеющее небо в «Валькирии» было реквизитом. Ад с черными птицами и хрипящими конями в «Фаусте» был из плоти и крови. Язычество лишено веры в себя, потому что не испытывает сомнений. Христианство верит в себя, потому что его вера всегда подвергается испытанию. В этих безмятежных садах Аламеды колониальная инквизиция казнила еретиков, а раньше индейцы торговали рабами. Теперь же высокие деревья, ритмично покачиваясь, скрывали наготу статуй, белых и неподвижных, эротичных и непорочных потому, что они были из мрамора.
Звуки далекой шарманки вторглись в тишину ночи: «Только твоя роковая тень, зловещая тень упорно преследует меня повсюду, где бы я ни находился…»
Первый удар Габриэль получил в лицо. Его держали за руки, чтобы он не мог сопротивляться. А потом усатый парень с жиденькой бородкой бил его коленями в живот и в пах, наносил удары кулаками по лицу и груди, а он лишь пытался смотреть на статую женщины, опустившейся на корточки в позе полной покорности, подставлявшей, malgré tout,несмотря ни на что, свои мраморные ягодицы ласковой руке Габриэля Атлан-Феррара, которая оскверняла их белизну кровавыми пятнами, в то время как сам он старался разобрать эти чужие, непонятные слова – сука, твою мать, не приближайся к моей бабе, я тебе яйца оторву, это моя девка… «Хас, хас, Мефистофель, хоп, хоп, xon!»
Нужно ли было объяснять его поведение на побережье Англии? Он мог бы сказать ей, что всегда избегал ситуаций, в которых любовники начинают вести себя, как семейная пара со стажем. Отсроченное наслаждение – это священный и в то же время практически оправданный принцип истинного эротизма.
– А, так ты предполагал что-то вроде медового месяца… – улыбнулась Инес.
– Нет, мне бы больше хотелось, чтобы я остался в твоей памяти как загадочный любовник.
– Требовательный и неудовлетворенный, – она перестала улыбаться.
– Допустим, я оставил тебя в домике на берегу, чтобы сберечь редкое чудо невинности.
– Ты думаешь, нам это что-то дало?
– Да. Сексуальная связь мимолетна и вместе с тем вечна, хотя кажется преходящей. Напротив, музыка вечна, но оказывается преходящей по сравнению с постоянством того, что действительно длится один миг. Сколько продолжается самый долгий оргазм? Но сколько длится вновь и вновь возникающее желание?
– Это зависит от ситуации. Если между двоими или между троими…
– Ты этого ждала на пляже? Ménage a trois? [24]
– Ты познакомил меня с отсутствующим, не помнишь?
– Я тебе сказал, что он появляется и исчезает. Его отлучки непредсказуемы.
– Скажи мне правду. Когда-нибудь на фотографии был этот юноша?
Габриэль не ответил. Он смотрел, как дождь смывает все на своем пути, и мечтал, чтобы он шел всегда и уносил с собой все воспоминания…
Они провели вместе вожделенную ночь, исполненную всеобъемлющей глубины и покоя.
Лишь наутро Габриэль нежно погладил Инес по щеке и сказал ей, что так понравившийся ей юноша, возможно, вновь когда-нибудь появится…
– Ты и вправду не знаешь, куда он уехал? – спросила она, не питая особых иллюзий.
– Думаю, он отправился далеко. Война, бои, бегство… Слишком много возможностей, а будущее столь неопределенно.
– Говоришь, ты приглашал девушек танцевать, а он смотрел на тебя и любовался.