Оборотной стороной этого чрезвычайного денежного положения было чрезвычайное положение с продуктами питания, а точнее, полное отсутствие молока, картошки, муки, одежды, угля, о чем в голос трубили все газеты. Младенцы умирали, потому что не было молока, дети переставали расти, теряли в весе; превратившись в маленькие, легкие комочки, умирали они от туберкулеза, старики гибли от голода и попросту замерзали насмерть в своих квартирах, выпекание пирогов и булочек было сочтено роскошью и запрещено, люди питались одним только военным хлебом или больничным хлебом – разные названия для одной и той же смеси, которая, по словам сведущих людей, состояла из соломы, древесной коры, бобов и щавеля да к тому же содержала кое-какие добавки, о которых вслух лучше не говорить. Люди так жалели, что их город находится не в Африке, там хоть можно бегать голышом, до того все устали носить рваные башмаки, костюмы, рубашки, пальто. Все единодушно считали, что пришли времена хаоса, и опасались произносить фразу, что, мол, хуже уже некуда, потому что каждый на себе испытал: было совсем плохо, и опять становилось еще хуже. Не только весь уклад жизни человеческой, но и сам человек был ниспровергнут, он лежал во прахе, гол и наг, и готов был околеть, как собака, пред ликом Господним.
«Будь человеком», – ежедневно писали газеты. «Будь человеком», – от руки нацарапано было на афишной тумбе, народные полевые кухни, раздача питания в школах, пункты выдачи поношенной одежды и угля. «Будь человеком». Город спасался последними крохами порядочности, которая еще сохранялась, она означала, что на каждом углу из общественных котлов разливали суп, но и для этого требовался особый ордер, и только он давал право встать в длинную очередь, отстояв которую счастливчик получал пол-литра супа из большой поварешки. Еще были люди, сохранявшие верность и веру, честь и достоинство, представление о праве и законе, которые не могли пойти воровать, когда на шее у них красовался орден «За заслуги перед Отечеством», которые, дожив почти до конца дней своих, просто не в состоянии были переступить через себя и выпросить льготный талон на суп и тем самым подписывали себе смертный приговор, потому что по новым законам жить не могли. Но когда истощились и эти общественные кухни и у города Дюссельдорфа не было больше ни пфеннига, ни биллиона на безработных, на раздачу пожертвований, на социальную помощь, вот тогда уже совсем официально не стало никакого порядка и остался один только призыв «Будь человеком», и люди, которым совсем уже нечего было есть, взломали двери магазинов и стали брать все, что им было нужно, – «Будь человеком», – они громили склады, несли картошку, муку, фасоль, сахар, соль, селедку и яблочное повидло, – «Будь человеком», – они несли все это за пазухой и под юбками, они быстро организовали свой порядок, на страже которого стояли собственные охранники с пистолетами в руках, – «Будь человеком», – а когда полицейские, непонятно для кого и для чего, все-таки пытались навести порядок, то оказалось, что их уже никто не боится, им приставляли пистолеты к груди, и они отступали. Когда же полиция вернулась, вооруженная ружьями и французскими танками, то в Обербилке ее встретили ружейным огнем и ручными гранатами, и снова началась стрельба ради кусочка хлеба и ложки повидла, и были убитые с обеих сторон, «Будь человеком» и «Во имя порядка».
Фэн умело жонглировала пропусками, видами на жительство, суррогатными деньгами и валютой, пересчитывала марки на франки и фунты, свой кошелек она давно выбросила и засовывала пачки денег под белье и, обложенная со всех сторон банкнотами, по нескольку раз в день пересекала границы зон, минуя зеленых, синих и французских полицейских, занимаясь, как и многие другие, мелкой контрабандой, которую вела между разными народами, правившими на маленьком клочке земли под названием Дюссельдорф. Железные кресты, прусские медали «За заслуги», стальные шлемы, увенчанные орлами, она обменивала у бельгийцев, англичан и французов на коньяк, сигареты и тушенку, а по ту сторону границы, в Германии, получала за это у крестьян сало, белую фасоль и картошку. Благодаря такому вот сложному натуральному обмену, ценой невероятных усилий она умудрилась сохранить своей семье жизнь, и это был подвиг, за который правительство, щедро выдававшее ордена за загубленные на войне жизни, никогда не выскажет ей свою признательность, потому что штык в животе противника – это было законно, достойно всяческих похвал и делалось во имя высочайших ценностей, таких как Бог и Отечество, а шматок сала, да еще тайком пронесенный через границу, был в лучшем случае нарушением многочисленных параграфов Гражданского кодекса, служил всего-навсего спасению от голодной смерти, высшие интересы не защищал и, безусловно, заслуживал наказания. Примерно так звучал комментарий Густава, который Фэн приходилось выслушивать по три раза на дню.
Густав теперь опять был при деле, рана на ноге у него вновь открылась, и виной тому был Капповский путч, эти проклятые имперские войска, которые захотели вернуть кайзера. И когда началась всеобщая забастовка, перестрелки с солдатами, когда вновь в Обербилке появились убитые и Густав сновал повсюду, ввязываясь в перепалки с членами народной дружины, состоявшей из прежних рабочих советов и отогнавшей-таки вояк от Дюссельдорфа, после чего эта народная дружина опять ненадолго взяла власть в свои руки, – во всей этой суматохе кто-то, видимо, ударил Густава по ноге, а он слишком поздно это заметил, рана у него снова налилась темной кровью, и теперь он заботливо уложил ногу на подставленную табуретку и, отпуская саркастические замечания, начищал свой армейский пистолет, отобранный у какого-то офицера.
Капповский путч запомнился Фэн только тем, что толпа солдат с проезжающего мимо грузовика открыла стрельбу по очереди к полевой кухне, все женщины тут же бросились на землю, а Фэн в этот момент как раз получала свой паек, поэтому ей пришлось бросаться на землю прямо с судками в руках, и потом она долго спорила, как считать: получила она свою положенную порцию, или надо наливать снова.
Фэн тоже поначалу не заметила, что добряк Герман и пан Козловский вдруг ни с того ни с сего начали расхаживать в зелено-бело-красных шарфах, ведь в Обербилке каждый, кому не лень, размахивал каким-нибудь цветным флажком, у одного – флажок стрелкового общества, у другого – какая-то своя республика, кто ж их разберет. Но добряк Герман имел в виду кое-что посерьезнее, он, употребляя все свое красноречие, в красках расписывал занимающуюся зарю нового светлого будущего всего человечества под названием Рейнская республика. Эдакая нейтральная республика, с той стороны – Германия, а здесь – маленький рай, эта самая Рейнская республика. Добряк Герман уже ощущал себя гордым гражданином на французский манер, украшал свою речь французскими словечками; входя в комнату, говорил «Бонжур», благодарил – «Мерси», спрашивал – «Коман алле-ву?» и после каждой фразы повторял любимые слова Густава: «Се ля ви». Пан Козловский на просьбы своих посетителей тоже отвечал теперь изящным «Авек плезир» и, как ни парадоксально, мечтал о новой родине, несмотря на то что был поляком. Многие поляки мечтали о том же, в первую очередь те из них, кто вполне уже ощущал себя немцем, но немцы обходились с ним как с иностранцем; те, кто после войны уехал во Францию, но потом стал вновь тосковать по Германии, – и в результате образовалось эдакое рейнско-польское государство между Францией и Германией, смесь польского танца и рейнской снисходительности, польского сумасбродства и рейнского жизнелюбия, смесь, создававшая атмосферу свободы.
Когда настал торжественный день провозглашения Рейнской республики, добряк Герман и пан Козловский тоже почувствовали, что пришел их час. Они гордо шагали по улицам под своим флагом. Густав с тоской смотрел им вслед из окна, а Фэн заметила: «У тебя, поди, кошки на душе скребут, вот бы ты сейчас вприпрыжку следом побежал, да никак». Густав обиженно заковылял назад, к своей табуретке, вытянул больную ногу и стал начищать пистолет.
