— Сомневаюсь, что это прибыли ополченцы из Кентукки, — усмехнулся Линкольн. — Тебе бы лучше убраться отсюда, Бак.

Тот замер, все еще колеблясь, затем с проклятием резко повернулся и двинулся к дверям. Там он вновь обернулся к нам, потемнев от ярости, и погрозил пальцем.

— Я еще вернусь! — прорычал он. — Не сомневайтесь, мистер, я вернусь, и со мной вернется Закон! Тогда мы еще посмотрим, черт побери! Я найду на вас управу!

Шаги охотников за рабами прогрохотали вниз по ступенькам, сопровождаемые проклятиями Бака и его друзей. Когда же двери закрылись, а выкрики, наконец, затихли, Линкольн повернулся и посмотрел на меня. Он был спокоен, лишь на лбу у него выступили маленькие капельки пота.

— Древние в своей мудрости глубоко изучили законы риторики, — проговорил он, — но я сомневаюсь, что им когда-нибудь приходилось встречаться с такими, как Бак Робинсон. Хотя, возможно, и приходилось. — Его губы растянулись в усмешке. — Он здоровый парень, и даже в чем-то симпатичный. Но полагаю, что даже сам Цицерон с большим удовольствием придушил бы его где-нибудь в тихом уголке. Возможно, даже с большим удовольствием, чем меня самого.

Линкольн одернул сюртук и похрустел пальцами.

— И что же теперь, мистер Комбер…?

Я много раз получал раны, и все они были чертовски болезненными, но даю вам слово, что пуля в задницу — это худшая из всех. К тому времени как местные косорукие мясники, которых лишь по недоразумению называли хирургами, наконец, вытащили пулю из моей филейной части, я совершенно ослаб. Восстановлению моих сил тем более не способствовало известие о том, что судья Пэйн и Линкольн пришли к выводу, что нас с Касси следует без промедления увезти из этого дома, на случай того, если Бак со своими приятелями надумают вернуться, прихватив с собой офицера полиции и стражников. При помощи двух человек, которые по мере сил пытались облегчить моему израненному заду это вынужденное путешествие, я смог проковылять еще с полмили и найти пристанище в доме, принадлежащем ярым аболиционистам, где и повалился на кровать лицом вниз.

Конечно, в ответ на вопросы, которыми меня засыпали, стоило лишь Баку убраться восвояси, я описал все наши приключения лишь в самых общих чертах. Судье не было особого дела ни до чего, за исключением событий последних нескольких часов, и он разразился фонтаном комплиментов в адрес моей решительности и выдержки, в то время как его супруга — та самая маленькая уродина — вместе с другими женщинами возилась с Касси, называя ее «бедняжечкой» и смазывая разными снадобьями ее порезы и синяки. Как я и предполагал, все они были отъявленные противники рабства, и можете мне поверить — пока чертов доктор ковырялся в моем многострадальном седалище, эти женщины на первом этаже хором распевали псалмы, вроде: «Теперь Израиль истину глаголет» под аккомпанемент фисгармонии. Таким образом они пытались отпраздновать наше, как его окрестил судья Пэйн, «счастливое избавление». При этом остальные присутствующие провозглашали «аминь!» и всячески выражали свою ненависть и презрение по отношению к этим негодяям-работорговцам, которые охотятся за несчастными невинными девочками с ружьями и собаками. Эти курицы наперебой кудахтали о «нашей бедняжечке, такой слабой и изможденной», а также об ее «несчастном истерзанном бедном теле». Видели бы вы, как эта красотка размахивает окровавленным ножом или раздевается перед толпой покупателей! — думал я. На мою же долю осталась лишь скромная толика благословений да соболезнований по поводу пострадавшей ягодицы, предательскую дырку в коей судья Пэйн гордо назвал «почетной раной, полученной в борьбе за свободу».

Линкольн стоял поодаль, молча наблюдая всю эту картину из-под своих кустистых бровей.

Но когда они перевели нас в другой дом и я, наконец, относительно удобно устроился в кровати, он вошел и очень вежливо попросил наших хозяев на минутку оставить нас наедине.

— Боюсь, что почтенным жителям Портсмута этим вечером придется обойтись без меня, — заметил он, — они могут посчитать мое присутствие в одном из общественных мест несколько неудобным. Ну, вообще-то одной удачной речи в день вполне достаточно.

Когда нас оставили вдвоем, Линкольн присел у моей постели, держа свой цилиндр на коленях.

— Ну а теперь, сэр, — сказал он, повернув ко мне свою величественную голову, — могу ли услышать из ваших уст некоторые детали? В последний раз в Вашингтоне я расстался с весьма респектабельным офицером флота, а этой ночью встретился с раненым беглецом, спасшимся из лап охотников за беглыми рабами, переправившись по льду через Огайо. Как вы понимаете, это — не простое любопытство. Я еще и один из законодателей этой страны [XLI*], один из тех, кто создает и защищает ее законы, некоторые из которых я сегодня решительно нарушил ради вас. Полагаю, я заслуживаю кое-каких уточнений. Прошу вас, начинайте, мистер Комбер!

Я так и сделал. Впрочем, лгать Линкольну не было особого смысла: у меня не хватило времени как следует подготовиться к этому разговору, а он видел все насквозь. Так что, начиная с Нового Орлеана, я рассказал ему всю правду — про Крикса, мою поездку с Рэндольфом, про все, что случилось на пароходе и потом у Мандевилей, невольничий фургон и Касси, Мемфис и наше последнее бегство. Конечно же, я сохранил в тайне некоторые пикантные детали и варварский поступок Мандевиля объяснил тем, что Омохундро случайно заехал с другими охотниками в Грейстоунз и опознал меня. Вот как они у себя на Юге поступают с теми, кто участвует в работе «Подземки». Линкольн внимательно слушал, не отводя своих пронзительных глаз от моего лица. После того как я закончил, он некоторое время просидел молча, над чем-то размышляя, а затем произнес:

— Ну, хорошо, — и после продолжительной паузы, — но это только история. — Снова пауза и: — Да, это всего лишь рассказ. — Он кашлянул: — Мне не приходилось слышать ничего столь же трогательного с тех пор, как я последний раз побывал в Либерал-клубе. Вы больше совсем ничего не хотите к этому добавить? Никаких деталей, которые вы, возможно, могли — гм — случайно упустить?

— Это все, сэр, — удивленно пробормотал я.

— Понимаю, понимаю. Я просто подумал было — ну, например, нечто вроде бегства на воздушном шаре из Арканзаса или, быть может, стычка с пиратами и аллигаторами в болотах Луизианы, знаете, как оно бывает…

Я возмутился — неужели он не верит мне?

— О, напротив, я не усомнился ни на минуту — в большей или меньшей степени, конечно. Нет, я верю вам, сэр, мое удивление лишь искренняя дань восхищения, которое я питаю к вам. В Америке, как и во многих других уголках мира, трудно поверить лишь полной правде. Меня поразило не то, что вы мне рассказали, а скорее то, о чем предпочли умолчать. Как бы там ни было, я не буду на вас давить, не хочу сбивать вас с пути истинного…

— Если вы сомневаетесь в моих словах, — сухо заметил я, — то можете расспросить эту девушку, Касси.

— Я уже это сделал, и ее рассказ подтверждает большую часть вашей истории. Замечательная женщина, должен вам сказать, у нее сильный характер. — Он вновь задумчиво похрустел пальцами: — И к тому же очень, очень красива. Вы заметили? Полагаю, сама царица Савская не могла бы выглядеть лучше — «черная, но миловидная», не так ли? Кроме того, могу добавить, что то, что вы рассказали о Рэндольфе, вполне совпадает с тем, что газеты писали о его бегстве с парохода…

— Его бегстве?

— О, да, конечно. Он вновь объявился недели две назад где-то в Вермонте и, полагаю, что сейчас уже в Канаде. Либеральные газетенки полны описанием его подвигов, — Линкольн улыбнулся, — я не думаю, что вы виноваты в отсутствии столь же полного описания вашего участия в этой эскападе. Там больше ни про кого нет ни полслова — все только о Джордже Рэндольфе. Но это вполне соответствует всему тому, что я о нем слышал. Он, должно быть, необычайный человек. Правда, он мог бы быть благодарным и вам — по крайней мере до определенной степени.