Отобранных негров отделяли от общей толпы и запирали в узкие загоны, наподобие овечьих, всех вместе. С одной стороны загоны стерегли по трое черных охранников с бичами и пистолетами. С другой стороны загона был проделан узкий проход — такой, что через него могло протиснуться не более одного человека, — охраняемый двумя самыми сильными стражами. Как только очередной негр проходил через него, охранники валили раба наземь лицом вниз подле жаровни, полной горячих углей, и двое подручных этого даго Санчеса ставили раскаленным железом клеймо на черном плече. Стоял дикий крик, и негры в загоне пытались выбраться через противоположный вход, но охранники хлестали их бичами, и очередная жертва загонялась прямехонько под раскаленное клеймо. Стоны и вой, доносившиеся из загона, — это было нечто неописуемое, и все наши, свободные от вахты, сбегались посмотреть на негров, которые рыдали перед тем, как их должны были заклеймить, а после так забавно прыгали и визжали.

Спринг лично присматривал за тем, как клеймили женщин, следя, чтобы это делали осторожно — чуть ниже локтя с внутренней стороны руки.

— Кто, черт возьми, захочет иметь черную девку с клеймом на спине? — орал он. — Даже если она не слишком смазлива, чем меньше клеймо заметно, тем лучше. Легри рассказывал мне, что нынешним американским леди на Юге уже не нравится, чтобы работницы на их плантациях были мечеными. [XXII*] Так что будьте осторожны с этими клеймами — да, да, вы двое! А вы, доктор, не жалейте жира.

Эти слова были обращены к Мэрфи, который сидел неподалеку от жаровни с объемистым бочонком свиного жира у ног. Как только очередному негру ставили клеймо, один из черных стражей подсовывал прямо под нос Мэрфи обожженное плечо или локоть. Ирландец внимательно осматривал свежую отметину, затем зачерпывал пригоршню жира и с размаха шлепал на рану, приговаривая «Это тебе, Самбо», [43]или «Это только прибавит тебе красоты, acushla». [44]Как всегда, он был наполовину пьян и время от времени снова прикладывался к бутылке, чтобы подкрепиться, после чего начинал кричать, подбадривая все новых негров, или хрипло запевал обрывок какой-то песни. Я как сейчас вижу его, раскачивающегося на табурете, — его красное лицо блестит, сквозь распахнутую рубаху видна рыжая шерсть на груди, он раз за разом нашлепывает порции жира своей большой рукой и распевает:

К тому времени, как он покончил с дикарями, к трапу «Бэллиол Колледжа» притащили кучу деревянных клетей. Одни из них были размером шесть футов на два, другие чуть поменьше и третьи совсем маленькие. Большие предназначались как основы полок на палубе для размещения рабов, меньшие — для первого яруса полок и самые маленькие — для самого верхнего яруса. При этом внимательно следили, чтобы отделять женщин от мужчин — рослая девушка или невысокий парень могли попасть в секцию, несоответствующую их размерам, а Спринг не хотел этого. Он приказал, чтобы женщин загнали в переднюю часть первого яруса, а мужчин — в заднюю. К тому же, когда негры будут скованы, то не смогут забраться на верхние ярусы. Я не понимал, почему это невозможно, но у Спринга, без сомнения, были собственные соображения по этому поводу.

Когда открыли трюм, началась по-настоящему жаркая работенка. Я мало что знал об этом, но, поработав с матросами, которые грузили невольников, скоро понял, в чем суть дела. Как только очередного раба вталкивали в трюм, ожидающий там матрос связывал его и заставлял лечь на палубу в отведенном уголке, головой к борту судна и ногами к проходу, так что в конце концов с обеих сторон палуба была заполнена ими в два ряда. Каждый мужчина должен был уместиться на пространстве шесть футов на пятнадцать дюймов; если же пленников сжимали еще туже или приказывали лечь на правый бок, то их можно было уместить еще больше.

Это была самая тяжелая часть работы, так как негры отупели от страха, корчились от боли, которую доставляли им свежие клейма и не хотели лежать спокойно. Матросам приходилось сбивать их с ног или привязывать наиболее беспокойных веревками внутри клетей. Один из негров, здоровый, как бык, ревущий от боли, с лицом, залитым слезами, рванулся было к люку, но Салливан сбил его с ног гандшпугом, [45]пихнул на место и взмахнул кошкой-девятихвосткой, чтобы дать понять остальным, что их ожидает в случае неповиновения.

Когда всех черномазых разместили, на правый локоть каждого надели кандалы, сквозь которые пропустили тонкую цепь, так, что все они были словно нанизаны на нее. Концы цепей закрепили в носовом и кормовом концах трюма. Скоро образовалось четыре ряда негров, лежащих на палубе, а над ними еще оставалось свободное место, так что матросы могли грузить новых рабов на следующие ярусы.

Я ни в коей мере не являюсь аболиционистом, но уже к концу дня был сыт работорговлей по самые уши. Резкий мускусный запах темных тел в трюме был невыносим, жара и смрад возрастали с каждым часом, так что приходилось удивляться, как это кто-либо вообще мог выжить в этом аду. Они дергались и извивались, а мы выбивались из сил, хватая за коричневые руки и ноги, пиная их, чтобы заставить улечься поплотнее. Уже лежащие негры испражнялись прямо под себя, так что к тому времени, как работа была закончена лишь наполовину, грязь и вонь стояли неимоверные. Нам приходилось каждые полчаса подниматься на палубу, чтобы освежиться морской водой и выпить немного апельсинового сока, прежде чем снова и снова спускаться в эту ужасную яму и опять трамбовать эти потные вонючие черные тела, которые стремились забраться куда угодно, но только не туда, куда было нужно. Когда наконец-то с этим было покончено и Салливан приказал всей команде собраться на палубе, мы едва вскарабкались по трапу, готовые только упасть где-нибудь и заснуть.

Но с Джоном Черити Спрингом это было невозможно. Он должен был лично спуститься вниз и пересчитать все ряды, запинать одно черное тело на место в одном углу и вытащить на свет — в другом, пока, наконец, не был окончательно удовлетворен погрузкой. Затем он выругал нас за то, что мы позволили черномазым загадить палубу, и приказал окатить водой и ее, и трюм вместе с неграми. Обсыхать им пришлось на том же месте, где они и лежали, так что из открытых люков еще долго подымались струйки пара.

Я взглянул вниз сквозь решетчатую крышку люка и увидел незабываемое зрелище. Ряд за рядом черные тела, упакованные плотно, как сигары в коробке, обнаженные и блестящие от пота — сплошная темная масса, в которой кое-где поблескивали огоньки глаз, когда в них отражался свет. Плач, стоны и всхлипы сливались в какое-то дикое пение, которое я никогда не забуду, сопровождаемое позвякиванием цепей и шорохом тел, постоянно извивающихся в страшной тесноте, жуткая смесь запахов — мускуса, нечистот и жженой плоти.

Меня чудом не вывернуло наизнанку, чувствовал я себя скверно. Но если уж мне суждено все это — здесь и сейчас — то я выдержу, черт побери, всех этих ошпаренных негров вместе с их проклятыми джунглями. Не сомневайтесь, прискорбная слабость не в моем характере, но, думаю, что такая грубая работа все же не для меня. Представьте, сижу вот я в клубе или у себя дома, и кто-нибудь говорит мне: «Слушай, Флэш, вот тебе двадцать тысяч, если только ты не против, чтобы груз „черного дерева“ прошел Срединным проливом». Ха! Да я бы забрал деньги и глазом не сморгнув. Точно так же я и слова не скажу, если кто-то будет хлестать черномазого или поставит ему клеймо. Но всему есть предел. И если вы когда-нибудь заглядывали в трюм только что загруженного работорговца, то знаете, как выглядит настоящий ад. [XXIII*]

Я сказал об этом Салливану, и он разозлился: