Лотта заняла свое место за столом.

— Это было бы чудесно. Солнце все ярче и ярче. День почти летний. Ричард, ты будешь есть? Иди, сядь со мной рядом.

Я повиновался. Вонзил в теплое мясо вилку. Пустили по кругу кувшин воды с половинками лимонов. Кубики льда музыкально позвякивали в стекле.

— Мне не терпится на пляж, — сказала Лотта. — Солнца не было, не помню, с каких пор, — с прошлой осени. Я совсем белая. Прямо персонаж из Теннесси Уильямса. Бледная барышня-южанка.

— Мы с Ричардом поплывем на лодке, — предложил Рене. — Ты хочешь?

— Ну, конечно, он хочет.

— Это только скромная лодка с веслами.

— А Бартон? — с улыбкой спросила Лотта. На зубах у нее виден был след помады. — Барти, ты хочешь с ними? Или посидишь здесь, с бумагой и карандашом, попишешь?

Брат положил нож и вилку. Над переносицей у него снова вспух красный валик. Голубые глаза налились прозрачной влагой.

— Зачем я ел? Не надо было. Бедный Сэмми! Он болен. Он не хочет есть. Он умрет. Большая собака его убила.

Мы все посмотрели в угол — Сэм лежал на полу. Мне показалось, что он уже не дышит. Но он глубоко вздохнул, растопырив ребра, и хлопнул по полу хвостом. Можно было подумать, что он спит, но он лежал с открытыми глазами. Снова пауза; снова шлепок, вздох [18]. Бр-р-р, — сделал он губами, как человек, пришедший с мороза.

Мать первой пошла на пляж. Купальник она не надела.

— Это пляжный костюм, — сообщила она. — Лучи проникают сквозь ткань, а ветер — нет. — А потом, как это бывало с ней, произнесла нечто странное и неожиданное. — Не могу вспомнить, когда последний раз залезала в океан. Это так бессознательно.

Затянув на голове косынку, с соломенной сумкой через плечо, она взялась за перила и стала спускаться по выветренным деревянным ступеням.

Из той же сумки она достала плавки и футболки для брата и меня. Рене стоял спиной к нам, у раковины. Барти стащил с себя брюки и трусы и влез в плавки, синие, с белой полоской на боку. Пока он влезал, подняв руки, в футболку, я увидел остатки волнистого детского жирка у него на груди и боках; наконец из выреза показалось его лицо и зубастая улыбка.

— Чего смешного? — спросил я.

— Ты.

При этом Рене обернулся.

— Мне надо в туалет, — сказал я ему. — Пописать.

Он показал головой и плечом, на котором висело клетчатое посудное полотенце:

— Там. За спальней.

Я взял свои вещи и пошел по короткому коридорчику. Дверь в спальню раскрыта и постель в ней тоже; скомканное одеяло и простыни на полу — еще немного экспрессионизма. В туалете стояла душевая кабинка из матового стекла. Над раковиной с пьедесталом — зеркало. На единственной полке — зубные щетки, щетки для волос, помазок, бритва в мыле и флакон его духовитого бриллиантина. Над унитазом висел уменьшенный вариант — этюд — того же клоуна, что в комнате: печальные глаза, малиновый рот, алебастровая кожа. Я разделся и стал над унитазом. Ничего не вышло. Я пустил воду в умывальнике. Все равно ничего. Я зажмурился, чтобы уйти от клоунского взгляда, не видеть этого длинного острого носа. Но, конечно, знал, что он рядом, как человек в соседней кабинке общественной уборной. Я повернулся к нему спиной, надел плавки и футболку. Когда вышел в комнату, Рене и Барти там уже не было.

Припозднившееся солнце выманило публику на пляж. Люди лежали на одеялах — парами, семьями, поодиночке, но на равных расстояниях друг от друга. Там и сям из приемников доносились обрывки популярных песен: «Безделушки, браслеты и бисер», «Колесо фортуны», «Отлив», хотя на самом деле вода сейчас прибывала. С океана задувал сильный бриз, трепал бахрому пляжных зонтов, поднимал маленькие песчаные вихри. Спасатель вглядывался в море, хотя ни один купальщик не отваживался зайти глубже, чем по колено. Я брел по песку в незашнурованных кедах и вскоре увидел Барти, рывшего песок неподалеку от места, где последняя волна выбросила ком водорослей.

Он, прищурясь, выглянул из ямы размером с матросский рундучок.

— Хочешь тоже покопать? — спросил он.

Он нагнулся и зеленой лопаткой — где он нашел ее? или увел? — бросил еще одну порцию песка на бруствер, обращенный к наступающему морю.

— Ничего не выйдет, — сказал я.

— Нет, выйдет.

— Не видишь разве? Ты зарылся слишком близко к воде.

— Понимал бы что.

— Вода затечет с боков.

В эту же секунду с глухим ударом, который я ощутил сквозь резиновые подметки, волна, ворча, подползла почти к самому окопу.

— Не затечет! — крикнул Бартон, выпрямившись во весь рост и указуя пластиковой лопатой в небо. Покорная новому Нептуну, вода отступила.

Мне не следовало удивляться. Барти всегда был деспотическим богом. Десять лет назад мы поехали к пирсам, чтобы там позавтракать, но все рестораны были закрыты, а пристань огорожена колючей проволокой. На краю, в сотнях метров от нас, висели на тросах аэростаты заграждения. Такие же висели над морем. Из-за перспективы, игры света эти баллоны, привязанные тугими нитями к баржам или буям в километре от берега, должны были казаться трехлетнему мальчику воздушными шариками. «Хочу такой! Хочу такой!» — кричал Барти, топая сначала одной ногой, а потом другой. Он упал и покатился по доскам пирса. Норман подхватил его и побежал к нашему «паккарду». Сопровождалось это диким воплем, таким громким и пронзительным, что можно было подумать, вся флотилия сейчас развернется и послушно устремится к берегу, как стадо воздушных коров.

Снова глухой удар, песчаный оползень на стенах Бартонова окопа, и через мгновение волна плоскими белыми клыками вгрызлась в бруствер. Барти выскочил из ямы и зачем-то стал загребать мокрый песок, покинутый волной, и наваливать его на сухое место.

— Что ты делаешь? Теперь что строишь?

— Это пирамида Джоли. Ну, как на кладбище.

— В смысле, его гробница? Она не пирамида.

— И пирамида! Как в Египте.

— Почем ты знаешь, что пирамида?

— А ты почем знаешь, что нет?

Тут он был прав. Мы оба не присутствовали на похоронах отца, но, как почти все в Лос-Анджелесе, имели приблизительное представление об ослепительно-белом памятнике Джолсону [19]— он виден на склоне горы, когда едешь в аэропорт по бульвару Сепульведа.

— А это что? — спросил я с нехорошим предчувствием. — Для чего яма?

— Могила.

— Могила. Для кого?

— Для Сэмми. Он умер.

С полминуты я стоял, дрожа, под морскими брызгами.

— Что это значит? Что ты несешь?

Но потом все понял. Когда я выходил из дома, Сэма там уже не было. Бедный Сэмми! Где он? В мусорном баке? Дожидается мусоровоза?

Барти ошлепывал склоны актерского памятника.

— Она его убила. Фашистская овчарка.

Я обернулся к шоссе и разглядел черно-коричневую овчарку, ходившую на привязи. Потом снова повернулся к морю и нырнул в яму. На четвереньках, тоже как собака, я стал разгребать плотный песок и крикнул:

— Рой, рой глубже! Надо его похоронить! Пока море не наступило!

Барти втиснулся рядом со мной и, как каторжник, заработал лопатой, выбрасывая песок на бруствер. Мы провозились так минуту, потом еще минуту, хотя прибой гремел, кажется, уже над нашими головами. Потом переглянулись и оба разом захохотали.

— Не пирамида, — выдавил Барти.

— Нет, башня, — отозвался я.

И хором завопили:

— Эй-фигова башня! — Странно, что наш ор не обрушил стены собачьей могилы. — Эх — Фигова башня!

Мы оба вспомнили парижское сооружение, с которого сбегал по лестнице Алек Гиннесс. Это было во время похорон Нормана, а мы сидели в кино, на комедии, и помирали со смеху. На кладбище съехался весь Голливуд; сотни человек видели, как Лотта спрыгнула в могилу мужа.

Море подступало, покрыло нас своей пеной. Времени оставалось мало. Мы исступленно рыли, пока с пушечным грохотом не обрушилась на нас последняя волна; она снесла защитную дамбу и, хлынув в могилу, обрушила все ее четыре стены. Я вскрикнул: