Через некоторое время она направила палец с алым ногтем на наш стол.

— Что? — сказал Корова. — Кто? Я?

Она тряхнула головой, так что черные волосы разлетелись во все стороны. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я показал на себя.

— Я? Ты мне?

— Отвали, Утенок, — сказал Тыква. И послал сеньорите щербатую улыбку.

— ¡Pero по, estupidos! ¡El nino! ¡Si! ¡El Guerito! [66]Малыш! ¡Si! ¡Si! С золотыми волосами!

На секунду все стихло. Потом толпа разразилась приветственными криками. Отовсюду протянулись руки. Они схватили Бартона. Стащили его со стула. Он улыбался. У него болталась голова. Опьянел? От трех капель текилы? Руки подняли его над нами. Оттуда, сверху, он крикнул.

— Она выбрала Барти. Не вас выбрала! Она меня хочет!

Его стали передавать с рук на руки. Он плыл над огоньками в дымном воздухе, как Кришна сквозь изумленные облака. Через полминуты он был на сцене. Девушки окружили его и трогали, гладили. Они клали пальцы себе в рот. Они показывали на его пах. Они ухали и ахали. Безмолвный Барти улыбался. Мои друзья задыхались от смеха. Они хватались друг за друга, чтобы не упасть со стульев. Внезапно музыка смолкла, осталась только барабанная дробь. Две танцовщицы взяли Барти за плечи и поставили на колени. Я ощутил тяжесть во всем теле. От нее чуть ли не подгибались ноги. На сцене третья сеньорита встала перед Барти. Она сунула большие пальцы под резинку трусов и спустила их. Потом, расставив ноги, схватила Барти за затылок и притянула к себе, так что лицо его уткнулось в темный лобок.

Толпа заухала и заорала. Оба оркестра заиграли бурную мариачи. Мои друзья согнулись пополам от смеха. По щекам их катились слезы. Я видел, как Барти крутит и дергает головой. Тяжесть, навалившаяся на меня, стала еще больше. Она пригнула мне голову. Я опустился на корточки. И в конце концов сел на опилки, которыми был посыпан пол. В голове у меня промелькнули не изречения Будды и ветхозаветного мудреца; услышал я слова того, чье рождение мы праздновали под елкой, опутанной канителью. Какая судьба ждет человека, соблазняющего малых сих? Лучше бы жернов повесили ему на шею и бросили его в море.

Когда мы вышли из бара, дождь уже прекратился. То, что падало вокруг нас, было скорее туманом. Пингвин прошлепал по дорожным лужам и вступил в переговоры с водителем одного из легендарных «голубых» такси этого города.

— Что? Три пятьдесят? — вскрикнул он, всплеснув руками. — За дурацкий фильм?

— Si [67]. Хотите девушек — еще десять долларов.

— Никаких девушек, никаких девушек, — вмешался Тыква. — Действуем по плану.

Осторожный Пингвин:

— Сколько — туда доехать? В одну сторону? Сколько ты сдерешь?

— Доллар пятьдесят центов, — сказал таксист.

— С каждого? — поинтересовался Утенок.

Мексиканец ухмыльнулся и распахнул заднюю дверь «доджа», белого с голубым верхом и голубой полосой по борту.

— Пять долларов со всех. Специальная скидка.

— Ладно, — сказал Тыква, садясь впереди. — Только без баб.

Корова, Пингвин и Утенок уселись сзади. Барти стоял на бордюре и мял руки. Я опустил маленькое откидное сиденье.

— Специальное кресло. Для тебя одного.

Машина рванула с места, несколько раз повернула, расплескивая слякоть, и выехала на неосвещенную грунтовую дорогу. Начался затяжной подъем.

— Черт. Мне это не нравится, — проворчал Пингвин, вглядываясь в темные подошвы холмов.

— Si! Нравится. Вам понравится. — Водитель хлопал по баранке ладонями, словно в такт неслышной песне.

Корова нахмурил широкий лоб.

— Там ничего нет. Ни домов, ни огней. По-моему, мы даже не по дороге едем.

— Все может случиться. Тут могут быть бандиты. Убийцы с ножами.

— Спокойно, Пингвин. Можно подумать, ты в кино никогда не…

Конец фразы застрял у Тыквы в горле. Такси дернулось вправо и, переваливаясь, поехало вверх по каменистой ложбине. Мы стукались головами о потолок и с размаху плюхались на продавленное сиденье. Внезапно «додж» очутился на насыпи; он замер там, косоглазо светя фарами в черное небо. Потом нырнул вниз и запрыгал по ухабистому полю. Впереди во мраке виднелась кучка хибарок, похоже, крытых толем.

Водитель ударил кулаком по сигналу. Поселочек немедленно осветился. Между лачугами протянулись цепочки ламп — вроде наших гирлянд из воздушной кукурузы. Навстречу нам устремились десятки фигур, темных, как летучие мыши.

— Глядите, — сказал Барти, высунувшись из окна. — Я вижу много девушек.

Мы тоже увидели. Они окружили нас, они смеялись, брали под руку. Другие сеньориты ждали за дверью самой большой хибары. В этот зев, в эту пасть ада мы и поплелись. Внутренность его освещали лампы с абажурами. Всюду, куда ни глянешь, — в креслах, на диванах, даже на дощатом полу — покоились темноволосые женщины — нога на ногу, с верхней на ремешке свисает сандалия.

— Смотрите! Этот мой, — громко сказала пухленькая миловидная женщина, устремив, к моему замешательству, взгляд на меня.

— Не волнуйся, Утенок, — буркнул сквозь зубы Пингвин. — Это не к тебе.

— Она по тебе помирает, да? Увидела джентльмена в смокинге и обомлела.

— Кря! Кря! Кря!

При этих звуках собравшиеся дамы оживились. Вытянув губы трубочкой, они стали издавать чмокающие звуки.

Тыква:

— Спокойно. Не обращайте внимания. Мы приехали смотреть кино.

Выступил вперед таксист.

— Si. Хотите кино — идите со мной. Идите, идите, идите.

Он увел нас из гостиной в маленькую комнату без окон, пустую, если не считать ряда стульев и круглого стола с 8-миллиметровым проектором. Мы расселись. Лампочка под потолком погасла; в проекторе — загорелась. Мгновенно в прямоугольнике света на стене возникла женщина лет сорока, с черными как смоль волосами и на удивление белой кожей. Она прохаживалась перед двуспальной кроватью, топая высокими каблуками, и смотрела на дверь спальни, которая наконец открылась.

— Вот теперь-то уж будет ослик, — раздался в темноте голос Коровы.

Но оказалось, это всего-навсего средних лет мужчина, худой, с усами ниточкой. Он невозмутимо стоял, пока женщина расстегивала на нем ширинку и вытаскивала его вялый член. Пленка оборвалась. Когда таксист запустил ее снова, женщина была уже на кровати и доблестно пыталась взять в рот свою грудь. На этот раз пленка просто отказалась идти дальше, она застряла на зубчатке и начала гореть. Наш киномеханик постучал по аппарату костяшками пальцев. Теперь мужчина лежал на кровати ногами вперед, а возлюбленная сидела верхом на его животе, лицом к камере. Член сеньора, направленный вверх и назад, терялся в том, что для всех нас было первым изображением вагины в работе.

На этот раз пленка совсем соскочила с зубчатки и побежала сначала на стол, а оттуда на пол. Мы ждали в тишине, нарушаемой лишь жужжанием беспомощного «Белла и Хауэлла» и отдаленным тарахтением генератора, питавшего поселок электричеством. Через некоторое время на кровати теснились уже трое, или четверо, или пятеро мужчин и женщин в черно-белых тонах. Дама очистила банан, засунула себе между ног, после чего откусила. Другая поднесла пенис к уху, как телефонную трубку. Одна пара совокуплялась по-собачьи на конце матраца.

И, конечно, пленку опять заело. Никто из зрителей не возражал. Даже Пингвин не потребовал деньги назад. Нет, вытянув шеи, мы жадно вглядывались в переплетение тел и конечностей. Мы словно поняли, что этот неверный свет, прошедший сквозь истрепанную ленту целлулоида, эта череда образов, спотыкающихся, шатких, расплывчатых, эта пляска хлипких теней и белых мошек представляет собой не что иное, как подавленное подсознательное каждого из нас, прорвавшееся сквозь тысячу запретов к полной ясности.

Позади открылась дверь. В полутемную комнату вбежали четыре живые дамы. Одна подошла прямо к ошеломленному Тыкве и стала ерзать у него на коленях. Пингвина обняла за шею рыжая и между приступами кашля дула ему в ухо. «Этот, как только я его увидела, — сказала брюнетка, обняв Корову тоже за шею, — сразу поняла, что он мой». А Утенок? К нему подошла женщина примерно тех же лет, что артистка на стене. Она села ко мне на колени, расстегнула мой коричневый замшевый пиджак и провела ладонью по моей груди.