— А свечку принес? — спросила Рая.

— В кармане.

— Давай я ее поставлю! — сказала Рая и спела: — Дай Бох, чтоб он сдох, я поставлю свечку!

— Но этот сволочь, Яков Нусимович, положил ее как раз в тот карман, откуда я не могу вынуть последней рукой! — завозмущался инвалид, как все страдавший от постоянных розыгрышей или, по-тогдашнему, «покупок» неугомонного старика.

— Наверно он хотел, чтобы я достала! Подожди, давай карман.

— Рая, что ты делаешь! Отпусти, чтоб я так был здоров…

Рая, взвизгивая: «Ой, я умру! Это — свечка? Это мягкое!», вытащила из брючного кармана переступавшего от щекотки и поднявшего сарайную пыль Гриши толстый огарок.

В сарае от солнечных лучей, просовывавшихся в каждую щель, было светло и хорошо, и — странное дело — хотя солнце светит всегда с одного какого-нибудь боку, лучи эти лезли со всех сторон. Они входили в щели стен и крыши и пересекались где хотели, потому что надо уметь устраиваться, а солнце в те годы умело, и раз уж попался кособокий низкий сарай, оно совало куда хотело плоские пыльные лучи, полосуя капище паука Симкина теплоносными своими саблями.

Сарайная дверь отворялась наружу, и потому наверно снаружи донеслись какие-то препирательства. Голос старика требовал, чтобы дверь открыл Аркаша, а тот отвечал, что не может.

— Ну? Я же держу весы, — настаивал Яша.

— Как я открою, если несу это?

— А кто тебе велел?

Рая отворила дверь, и спиною в сарай, громко сопя, вступил Яша с базарными весами о двух покрытых желвачной масляной краской весовых площадках. Вслед за ним, ставя ноги циркулем, неустойчивый, как покойник, Аркаша втащил на оттянутых вниз руках двухпудовую гирю.

— У меня же болезень! Зачем издевательство? — выговорил он последние перед смертью слова. — Всё, я ее отпускаю! — И с ходу ткнул гирей в опилочную землю, однако рук от дужки не отлепил, а так и остался перегнутый пополам.

— Кому ты это принес? — потрясенно спросил однорукий Гриша.

— Он велел! Яков Нусимович! У меня теперь все задом наперед… — держась за дужку, чтобы не стошнило, промычал Аркаша. — Сказал уравновешивать…

— Как он врет! — ахнул старый Яша. — Разве можно такой гирей уравновесить эти мои точные весы? Иди и положи ее где взял. Нам не надо лишние улики. Как он врет! Как он врет!

Увы, даже при беглом взгляде на жертву становилось ясно, что от гири она уже не отвыкнет.

— Ты, военкоматный понтярщик ты! — продолжал гнусный старик. — Отнеси ее обратно и не крути нам патефон.

Сволочной Яков Нусимович специально употреблял выражения типа «крутить» и «тошнит», что для несчастного Аркаши, пока еще торчавшего над чугунной дулей брюками вверх, было хуже рвотного.

— Как я понесу? Как я понесу? Меня же перевернет уже при помойке!..

— Всё! — сказала Рая. — Всё! От вашего смеха я иду переложиться! Но если к моему приходу он не будет нормальный Аркаша, я унесу товар откуда получила.

Аркаша, словно просыхающий злак, тихо выпрямился и с закрытыми глазами стал пробовать медицинские упражнения. Сперва вместо носа попал себе пальцем в глаз, а затем, предварительно разбросав руки, стал указательные пальцы сводить. Руки пошли неизвестно куда, но Аркаша остался доволен, потому что пальцы, как он почувствовал, сошлись. Правый указательный уперся в указательный, умело подставленный перст единственной Гришиной конечности, левый уткнулся в кукиш, глумливо высунутый шухарным стариком.

Ободренный сложной самопроверкой, Аркаша открыл глаза, качнулся от света и сказал:

— Теперь я могу вешать, пока не околею.

Старик Яша, потеряв к нему интерес, взгромоздил свои прилавочные весы на стол, и носики их, как только что Аркашины руки, сразу разъехались. Старик носики свел — те послушно сошлись. Отпустил — они снова поехали, но в положение, противоположное изначальному. Тогда он нажал чашку, ушедшую вниз, и весы почему-то выровнялись.

У Аркаши от такой их покладистости вот-вот бы и возникли в голове мятные ощущения, если б Гриша, тоже наблюдавший за уродскими весами, вдруг не задекламировал:

— Вот это — Порфирий! Вот это — ГТО второй ступени! — одобрил старик.

— А дальше про что? — спросил отзывчивый к поэзии Аркаша.

— Дальше про надо работать! — сказала возвернувшаяся Рая.

— Давай-но добавку! — распорядился старик, без охоты глянув на Аркашу.

— Какую?

— Он еще спрашивает! Гирю твою!

— Хватит уже, Яков Нусимович…

— Хватит Яков Нусимович? Тогда смотрите. На весы.

А на весах одна платформочка взяла вдруг и без груза опустилась. Та, на которой с боков балюстрадки.

— И вы хотите два пуда?..

— Да. Хочу два пуда!

— Слушайте, Яша, вы, конечно, умеете подойти к женщине, но не морочьте мне голову, что на этих весах можно свешать наши пустяки! — глядя на старого баламута, сказала Рая.

— А если да?

Яша ухнул гирю на замершую внизу платформочку, и от жуткой тяжести у весов разъехались фигурные лапы.

— Нате вам за таких партнеров две копейки! — в сердцах сказал старик и положил на платформочку без балюстрадок две копейки, и все разинули рты, потому что случилась совсем уже глупость. Две копейки пошли на дно, а гиря взъехала. Носики же замерли друг против друга.

— Курички мои! — воскликнул Яша.

«Куричками», что должно было значить «курочки», он именовал клювики весов.

— Курички мои! — еще раз крикнул он. — Пуд с осьмухой! — снова крикнул он. — Так давайте же сюда упаковку и товар! — в третий раз крикнул он. — Хватит крацаться в покое, начинается такое, что бежите на пожар!

И тертые его партнеры увидели чудо.

В целлулоидный обрезок, сложенный маленькой запиской, старик какой-то мелкой серебряной ложечкой сыпанул белого порошку, зачерпнутого из-под отогнутой газеты свертка, а записку с порошком положил на чашку к двум копейкам, и та сразу поехала вниз, перетянув громадный двухпудовик. Старик Яша стал совать пальцы с платформочки на платформочку, что-то придержал, пихнул гирю в бок, переложил две копейки на чашку с гирей, подсыпал, отсыпал, пропел «Лопни, но держи фасон!» и крикнул пораженному Аркаше:

— И чтоб мне было запечатано! Но пусть не калека! Он же круглый левша!

Аркаша схватил пакетик, погрел на свечке часовое колесико, приделанное к специальной крутилке, и — трык-трык — катнул им по краю целлулоидной записки. Запечаталось на ять. В мутном желтом кармашке забелелся подпольный порошок.

— Два грамма. Идите проверяйте в аптеке. У гондонного провизора, — спокойно сказал старый Яша, убрал две копейки в карман, хэкнув, стащил гирю, сволок ее в сторону и велел Аркаше:

— Убери к чертовой матери эти весы, чтоб я их больше не видел…

— Ваши весы?

— Мои весы!

— Почему разорять прилавок? — возмутилась Рая.

— Потому что так свешать я могу один раз: или если мне не верят, или когда пришли с проверкой.

— Но надо же фасовать!

— А я отказываюсь? Теперь, когда вы знаете, как работает настоящий частник, я скажу, что нам надо. Эта ложечка — раз, с ней я работал кокаин в Крыму при Врангеле. Аптекарские весы — два. — И он достал из-под своей летней фуражки эбонитовые чашечки, примотанные к изящному коромыслу зелеными шнурками. — Две копейки у нас есть. Руки и ноги, слава Богу, тоже, — он потрогал круглую резинку на отставленной Раиной ноге. — Один умник, то есть этот шмендрик, в наличии — (старик указал на Аркашу, отдыхающего после мучений и чудес последнего получаса), — и один… — он показал на Гришу, — этот… что дороже нету… что люди стекло режут…

— Алмаз! — помог Аркаша.

— Швонц тебе на глаз! — завершил каверзу старик.

— Ну купил его! Ну купился! — как ненормальный, захохотал Гриша, а Рая, та прямо зашлась от удовольствия.