Некоторое время она моргала глазами, кривила рот и пожимала плечами, что было признаком внутреннего разладе. Потом улыбнулась и прикоснулась к моей руке:

Прости, Морис. Я неожиданно впала в жуткую панику. Подумала, что совсем тебе не нравлюсь. Это так страшно, чувствовать неуверенность в себе. Знаешь, с женщинами иногда такое бывает. Хм, во всяком случае, с некоторыми. Я просто ничего не могла с собой поделать, поверь мне.

Я поцеловал ее.

— Понимаю, — сказал я, и это было правдой. — Но ведь там… ты провела чудесные минуты, признайся?

— М-м-м. Вели… колепные. — Как только ее гегемония на тонкость чувств была восстановлена, она могла проявить великодушие. — Совершенно великолепные.

— Но обещаю тебе — это ничто по сравнению с тем удовольствием которое мы с Джойс тебе доставим.

— Морис, ты совершенно необычайный человек. То ты несешь бог весть что про свое самочувствие, то настаиваешь, чтобы я участвовала в твоих оргиях. Почему ты меняешься прямо на глазах?

На обратном пути я выдвинул парочку теорий, разъясняющих мое поведение, не переставая повторять, что дело не во мне, а в ней, Даяне, в ее прелестях и очаровании. Сказал, что приеду за ней завтра, к тому же месту и в то же время, добился обещания, что она подумает о моем предложении насчет оргии (я был абсолютно уверен, что в душе она согласна, но признать это сейчас выглядело бы перебором даже для такой интересной особы, как она), высадил ее у поворота и поехал за овощами и фруктами.

Эта последняя операция заняла не более трех четвертей часа, а могла бы окончиться в два раза скорее, если бы оба фермера побыстрее поворачивались. Старший вел себя так, словно я явился торговать его дочерей, а не салат и томаты; тот, что помоложе, с верхним резцом, выпяченным горизонтально поверх нижней губы, от которого дурно пахло, обращался со мной с высокомерием царского акцизного чиновника. Но все это время мое приподнятое любовными утехами настроение омрачалось непрошеными воспоминаниями о происшествии в лесу и чувством вины перед отцом, о котором весь день я старался вспоминать как можно реже. Боль в спине усугубляла мои переживания, так как приступы стали более стойкими и острыми.

Когда я загнал грузовичок во двор «Зеленого человека» и позвал Рамона, чтобы отправить его разгружать машину, было двадцать минут седьмого, и мои мысли снова сосредоточились на спиртном. Я решил распить одну большую порцию — и единственную, потому что, пока мылся под душем и переодевался в вечерний костюм, не забывал доливать стакан, еще не успевая его осушить. Затем я заглянул к Эми, которая смотрела по телевизору отчет о страховании владельцев недвижимости и была со мной еще менее многословна, чем обычно, если вообще удостаивала ответом. Отсутствие отца, как мне показалось, заметно сократило ежедневную вечернюю программу. Я сказал пару слов Дэвиду Полмеру и сразу после семи присоединился в баре к Нику, Люси и Джойс, плохо представляя, как мне удастся проработать еще два часа. Мы выпили (как всегда в это время, я отдал предпочтение шерри), и очень скоро первые посетители, по всем признакам, созрели для изучения меню и заказов.

Трудностей не возникало, во всяком случае, сам я был в этом абсолютно убежден. К этому времени я обслужил третий, а возможно, четвертый стол, однако, как выяснилось, появились проблемы, с которыми я безуспешно боролся и раньше, когда вернулся из Больдока: поддерживать связную беседу мне удавалось, но вспомнить, даже в общих чертах, о чем говорилось минуту назад, было явно не по силам. Прийти на выручку мог блокнот, но только в том случае, если бы я знал, что туда записать. Бар почти опустел. Одни, решив поужинать пораньше, отправились в ресторан, другие, уставившись на меня во все глаза, спешили смыться, хлопнув дверью. Чуть позднее я снова напомнил Дэвиду, что сейчас самое время наведаться на кухню. Насколько я понял, он ответил, что идея превосходная, но она только выиграет, если пройдет немного больше времени после предыдущего посещения. Я поинтересовался, когда же оно имело место и не высказал ли я, находясь там, дельных мыслей, остроумных по форме и глубоких по содержанию и проникновению в суть человеческих проблем. Выражение лица Дэвида мало что прояснило. Своим особым, внушающим доверие голосом он произнес:

— Мистер Эллингтон, почему бы вам прямо сейчас и до конца вечера не передать все в мои руки? Заказов осталось немного, а у вас был такой тяжелый день, ведь в десять часов вы все равно поручите дела мне. Недавно вы сами признали, что мне нужно больше свободы для самостоятельной работы.

— Благодарю, Дэвид, но думаю еще немного потрудиться. Ты ведь помнишь, что к нам приедет профессор Берджес, который заказал столик на девять тридцать, я лично хочу его обслужить после несчастного случая с суфле в его прошлый приезд.

За последние двадцать-сорок минут моя речь, надо полагать, не стала более связной, но — любопытная деталь — я уже мог вспомнить, что недавно говорил сам и даже — что Дэвид. Я снова контролировал или почти контролировал себя, не приложив к этому никаких усилий, хотя по прежней практике знал, что в таких случаях помогает только сон или воздержание от выпивки. Но тот же долгий опыт мне подсказывал, что я смогу снова потерять над собой контроль, если серьезно не займусь профилактикой, поэтому я яростно набросился на сыр, бисквиты и фаршированные маслины, которые Фред выставил на стойку, и решил не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид получил по заслугам, и ему ничего не оставалось, как убраться восвояси.

Через короткое время подъехал Берджес — этакая карикатура на ученого мужа — в сопровождении жены, ученой дамы с не менее карикатурной внешностью, но, скорее, немецкого образца, то есть более образованной. Она привезли с собой пару друзей, кажется, уступающих им в эрудиции. Как я и предполагал, все они приехали ради шотландской куропатки — это первый заказ с начала года, поэтому птичке пришлось повисеть и хорошенько подождать — и пары бутылок «Шато Лафит» 1951 года, которые я хранил под прилавком только для избранных, таких, как старина Берджес (а до вина подавался великолепный паштет из копченой сельди — фирменное блюдо шеф-повара). Я сам проводил их в ресторан; старший официант, предупрежденный заранее, встретил нас в дверях. Зал с невысокими потолками, заполненный более чем наполовину, выглядел приятно и приветливо, блики свечей играли на начищенном серебре и полированной дубовой мебели, обитой темно-синей кожей; здесь было прохладнее, чем в баре. Зрелище такого количества жующих ртов под аккомпанемент несмолкаемой болтовни меня несколько смутило, однако и спиртное не было забыто, правда, о нем вспоминали реже, чем мне бы хотелось, но мои надежды никогда не оправдывались.

Я устроил Берджесов и их друзей и уже собирался направиться к другим столикам, когда заметил человека, стоявшего у окна, который, кажется, смотрел в щелку между занавесками, хотя в такой позе делать это было несколько неудобно. Я ни минуты не сомневался в том, что, когда входил в зал, его у окна не было. Вначале я решил, что это посетитель, озабоченный, например, состоянием фар на его машине. Затем, когда, побуждаемый безусловным рефлексом хозяина гостиницы, я в качестве официального лица решительной походкой устремился на помощь, то увидел на нем короткий седой парик, черную мантию и белую ленту, повязанную вокруг шеи. Теперь я находился от него в шести футах. Я замер.

— Доктор Андерхилл?

Совершенно неверно, будто мы настолько не контролируем свои действия, что хотя бы на долю секунды не отдаем себе отчета в случайно вырвавшейся фразе. Но сознательного намерения произнести это имя у меня не было.

Сразу же, хотя и медленно, его голова повернулась, и наши взгляды встретились. Глаза у него были темно-карие, веки изрезаны глубокими морщинами, густые нижние ресницы, а сверху — дуги бровей. Я также разглядел бледное лицо, какое бывает у затворников, испещренное необычайно густой сетью кровеносных сосудов, широкий лоб, длинный кривой нос и рот, который на другом лице мог показаться забавным, с очень четко очерченными губами. Потом, а скорее сразу же, доктор Андерхилл меня узнал. И улыбнулся. Такая улыбка может быть у бандита, приветствующего своего помощника, перед тем как начать совместную погоню за беспомощной жертвой. В ней сквозила и открытая угроза, что любое попустительство этой жертве будет рассматриваться как пособничество.