Пять часов спустя перед Диксоном лежал труд, по его предварительным оценкам, тянущий на сорокачетырехминутную лекцию. Диксону теперь казалось, что во всей Вселенной, в его собственной голове, в других головах или в свободном полете нет ни единого явления, не притянутого им за уши к «Милой Англии». И даже при таком раскладе большую часть этих сорока четырех минут придется балансировать на грани между явлениями, под определенным углом относящимися к делу, и явлениями, отнести которые к делу бессильны все, сколько их ни есть, оптические фокусы. До полновесных пятидесяти девяти минут оставалось пятнадцать минут; Диксон доберет их посредством далеко идущего вывода. Какого именно, он еще не решил; о том, чтобы доверить вывод бумаге, даже думать было тошно. Сам Диксон вполне удовольствовался бы фразой «Спасибо Господу за двадцатый век»; Уэлч не столь неприхотлив. Диксон снова взял карандаш, хохотнул и написал: «Было бы бессмысленно проводить сей экскурс в историю, хотя бы и краткий, только с целью перечислить факты». Диксон зачеркнул «перечислить факты» и продолжал: «…показать факты в хронологической последовательности. Нет: история преподает нам уроки — нам, живущим в эпоху сошедших с конвейера развлечений. Не правда ли, крайне интересно было бы посмотреть, как бы стали реагировать на кино, радио и телевидение мужчины и женщины, о мировоззрении которых я только что попытался дать представление? Что подумал бы такой человек, привыкший (привыкнувший?) сам сочинять музыку (не забыть в этот момент посмотреть на Уэлча), об обществе, где ему подобные — исключение, а не правило; где самому играть на музыкальном инструменте, а не платить за то, чтобы послушать других; петь мадригалы, а не примитивные эстрадные песенки, — означает носить пренебрежительное прозвище «чудак», где…».

Диксон оборвал писанину на полуслове, бросился в ванную и стал умываться с бешеной скоростью. Он нарочно дотянул до последнего; времени осталось, если обойдется без эксцессов, ровно чтобы привести себя в порядок и успеть на чай с Кристиной, но отнюдь не на то, чтобы думать о чае с Кристиной. И все равно, несмотря на энергичность действий, Диксона подташнивало.

В гостиницу он прибежал с опозданием на две минуты. Кристина ждала за столиком; при виде ее под диафрагмой взбрыкнул страх, а может, какое другое чувство — Диксон рассчитывал, что Кристина предоставит ему несколько минут на обдумывание комплиментов. Маргарет всегда предоставляла, и не несколько, а гораздо больше.

— Привет, Джим, — заулыбалась Кристина.

Диксона трясло от волнения.

— Привет, — ответил он и закашлялся.

Подавив искушение пощупать, не покосился ли галстук, не оттопырены ли карманы и застегнута ли ширинка, Диксон осторожно уселся напротив Кристины. Сегодня она надела жакет из того же материала, что лиловая юбка; и жакет, и белая рубашка производили впечатление свежеотутюженных. Она была безупречно хороша, настолько хороша, что от попыток измыслить фразу, прямо противоположную той, с которой он пришел, у Диксона свело мозг.

— Как дела? — спросила Кристина.

— Спасибо, все в порядке. Работал до последнего момента. Тебе легко удалось улизнуть? Без лишних расспросов?

— Если бы!

— Господи! Что случилось?

— Кажется, Бертран что-то заподозрил. Я сказала, у меня дела в городе, но не сказала, какие именно, потому что подумала — это будет выглядеть несколько…

— Пожалуй. И как он воспринял?

— Не обрадовался. Наговорил всякого. Что я сама себе хозяйка, что вольна поступать как захочу, что не должна чувствовать себя связанной в том или ином смысле. Вот я и чувствую себя… гадкой.

— Понимаю.

Кристина подалась вперед и поставила локти на низенький круглый столик.

— Видишь ли, Джим, я считаю, это неправильно и нехорошо — прийти сюда к тебе. Но я обещала — и вот я здесь. А еще потому, что я хотела прийти, хотела ничуть не меньше, чем когда ты предложил, а я согласилась. Только я все время думала, и вот что решила… Слушай, давай сначала чаю попьем, а?

— Нет, сначала скажи что собиралась.

— Ладно. Так вот, Джим: я, кажется, немножко забылась, в смысле когда ты звал меня пить чай. Наверно, будь у меня время на размышления, я бы тебе отказала. Я бы все равно хотела с тобой встретиться, но я бы отказала. Жаль, что приходится с этого начинать, ну, мы же едва успели поздороваться, а я сразу с места в карьер, но ты ведь понимаешь, куда я клоню?

Уже с первых слов Диксон понял: ее позиция задачу не облегчит.

— Ты, значит, не хочешь продолжать со мной? — сухо уточнил он.

— Скорее я не представляю, как мы будем продолжать. Согласись, это проблематично. Мне неприятно так скоро обрывать, но я много думала, и вот… Ты ведь здесь все время, да? Или ты часто в Лондон ездишь?

— Нет, практически не езжу.

— Вот видишь. Значит, мы смогли бы встречаться, только когда Бертран приглашает меня к родителям, вот как сейчас, а каждый раз юлить, выдумывать предлоги, чтобы улизнуть из дому к тебе, — это низко. Я так не хочу. И вообще… — Кристина замолчала и кардинально изменила выражение лица, отчего Диксон обернулся.

Над ними стоял юный официант. Подошел неслышно — должно быть, ковер заглушил звук шагов, — и теперь переминался с ноги на ногу и дышал ртом. Диксону, кажется, еще никогда не доводилось видеть, чтобы человеческое существо выражало презрение посредством одной только внешности, без участия слов, жестов или хотя бы мимики. Данный индивидуум помахивал серебряным подносом, что, по его мысли, символизировало любезную непринужденность, и смотрел мимо Диксона, на Кристину. На «чай для двоих, пожалуйста» официант чуть покривился в сторону Кристины — дескать, выражаю искренние соболезнования — и, вихляясь, пошел исполнять. Поднос всю дорогу рикошетил от его коленной чашечки.

— Извини, ты что-то сказала?

— Я сказала, что связана с Бертраном, только и всего. Это даже не вопрос неких обязательств по отношению к нему или чего-нибудь подобного. Я просто не хочу делать глупости. Нет, я не считаю, что встретиться с тобой — глупость. Прости, у меня не получается внятно объяснить. — Кристина впадала в обычное свое «брежение» общественным мнением; правда, по чуть-чуть и как-то рывками. — Постарайся понять; боюсь, это единственное, о чем я могу попросить тебя. Знаю, фраза избитая, я сама толком не понимаю, поэтому как я могу от тебя требовать понимания, но все же постарайся.

— То есть Бертран тебя больше не утомляет?

— Нет, утомляет, и еще как. Я просто пытаюсь искать и светлые стороны. Темные стороны никуда не делись, мы о них в такси говорили. Но ведь нельзя жить по принципу: «Что хочу, то и ворочу». Никто не обязан вести себя так, как мне одной угодно, — ожидать этого от окружающих глупо и чревато. В отношениях, вроде как у меня с Бертраном, неизбежны спады и подъемы. Бессмысленно из-за этого беситься, спады нужно уметь принимать, даже если желания нет. Проблема в том, что я тебе только голову морочить буду.

— Не беспокойся. Делай как считаешь нужным.

— Ни одно мое решение на сто процентов меня не устроит, — возразила Кристина. — Кажется, я с самого начала сглупила. — Она успела окончательно превратиться в классную наставницу, но Диксон этого не замечал. — Мне бы хотелось, чтобы ты больше не считал меня доступной, ну, в смысле я же позволила себя поцеловать, согласилась на свидание, и все такое. Я не лукавила; иначе я бы ничего подобного не сказала и не сделала. Так что не думай, пожалуйста, будто я развлекалась или что ты мне недостаточно нравишься. Это не так, и ты не должен так думать.

— Все в порядке, Кристина. Не заморачивайся. О… вот и чай.

Позади Диксона возник официант с груженым подносом. Он полуопустил, полуобрушил поднос, однако удержал, когда до столешницы оставалось не больше дюйма; затем, с оскорбительно преувеличенной осторожностью, бесшумно установил на столе. Выпрямился, снова покривился, на сей раз в сторону Диксона, помедлил, словно намекая, что вовсе не намерен накрывать к чаю, и удалился фальшиво хромой припрыжкой.