И в раздумье застыл над кроватью. Лицо отяжелело, будто на него нашили мешочков с песочком, нашили безбольно, и мешочки оттягивают мышцы от костей — если, конечно, в лице еще остались кости. Вдруг Диксону стало дурно; он жалобно вздохнул. Будто некто прыткий и проворный напал сзади, упаковал Диксона в невидимый костюм вроде водолазного, только сработанный из ваты. Диксон тихо застонал — дескать, уже достаточно скверно, хватит, перестаньте.

Он полез в постель. Четыре последние сигареты — неужели он выкурил за вечер целых двенадцать штук? — лежали в коробке на лакированном ночном столике вместе со спичками; тут же стояла бакелитовая кружка с водой и пепельница с каминной полки. Временная неспособность втащить в постель вторую ногу открыла наконец тайну побочного эффекта от нескольких кружек воды — вода, оказывается, опьянила его. Эффект перекочевал в разряд основных, когда Диксон лег. На нестабильной каминной полке дрябло приседала фарфоровая статуэтка, какой-то явно известный буддийский персонаж. Интересно, Уэлч специально его сюда поставил — вздумал ненавязчиво открыть Диксону прелести созерцательной жизни? Если так, посыл запоздал. Диксон вытянул руку, дернул шнурок выключателя. Комната стала задираться с правого нижнего угла кровати, и в то же время вроде бы оставалась в первоначальном положении. Диксон откинул одеяло, уселся, свесив ноги. Комната замерла. Диксон выждал несколько минут, снова лег. Комната поплыла вверх. Спустил ноги. Комната затихла. Свесил ноги. Ничего. Распределил одну ногу по кровати. Вот оно. Прогрессирует. Состояние критическое. Хрипло ругаясь, Диксон собрал в кучу подушки, устроился полусидя, ноги расположил на полувесу. В такой позе, с изрядной оглядкой, Диксону удалось погрузить себя в сон.

Диксон снова ожил. Все пять чувств атаковали разом — он не успел ни сбежать, ни встать в стойку. Не для него степенный выход из чертогов Морфея — Морфей вышвырнул Диксона энергичным пинком. Диксон распластался на постели, замер от отвращения к себе — он влип в утро, как покореженный морской паук в нефтяное пятно. Свет был несносен; впрочем, не так несносен, как зрительный акт; раз попробовав, Диксон зарекся ворочать глазными яблоками. В голове кому-то приспичило выбивать ковер — от этого все, что находилось в поле зрения, пульсировало, как нарыв. Рот облюбовала неведомая зверушка — всю ночь гадила, к утру издохла. Вдобавок полисмены гоняли Диксона по пересеченной местности, а потом с завидным профессионализмом охаживали дубинками. В общем, худо ему было.

Диксон нашарил и напялил очки. И сразу увидел, что с постелью неладно. Рискуя не выжить, приподнялся на локте; открывшееся глазам активизировало бешеного литавриста в висках. Простыня щеголяла огромной, неправильной формы дырой; дыра меньшая, но все же изрядная, зияла в одеяле; призовое третье место заняло покрывало благодаря отверстию размером с ладонь. Сквозь эти три дыры с черной окантовкой виднелось коричневое пятно на матраце. Диксон провел пальцем по окантовке, изучил результат. Палец был запачкан темно-серой субстанцией. «Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, — подумал Диксон, — темно-серая субстанция — это пепел, пепел — это возгорание, а возгорание — это результат действия сигарет. Интересно, сама сигарета дотла сгорела? В противном случае где она? На покрывале нет; на дне воронки — тоже». Скрипя зубами, Диксон свесился с кровати. Осевший коричневый ход, завершенный бесцветным бумажным клочком, пересекал светлый ромб в узоре дорогого с виду ковра. Диксон почувствовал себя очень несчастным; чувство усугубилось при взгляде на прикроватный столик. Последний носил теперь тавро в виде двух желобков, в целом черных, местами сероватых, расходящихся от пепельницы под прямым углом. В пепельнице лежала одна-единственная обгорелая спичка. На столе были еще две нетронутые спички; остальные расположились на полу, вокруг пустой сигаретной коробки. Бакелитовая кружка вообще исчезла.

Неужели это дело только его рук? А если под одной крышей с Диксоном ночевал, скажем, бродяга или взломщик? А если сон Диксонова разума породил никотинозависимое чудовище? В целом Диксон склонялся к тому, что ответственность свалить не на кого, — это-то его и угнетало. Теперь, конечно, с работой можно распрощаться, особенно если не хватит сил покаяться в содеянном миссис Уэлч — а Диксон твердо знал: не хватит. Он перебирал в уме оправдания — каждое усугубляло непростительность содеянного. Совершил поджог, потому что был пьян; пьян был, потому что сменял, неблагодарный, гостеприимство, изысканное общество и культурное времяпровождение на алкоголь. Одна надежда, что Уэлч проигнорирует предполагаемый женин отчет относительно постельного белья. Но про Уэлча хорошо известно, что он на подобные вещи внимание еще как обращает, — вспомнить хотя бы нападки на книгу любимого студента. С другой стороны, злополучная лекция — камень в личный Уэлчев огород; вряд ли Уэлчу много дела до гостевых одеял. Диксон припомнил свое предшествующее заблуждение. Если, думал тогда пьяный Диксон, бегая по преподавательской, в присутствии Уэлча выкрикивать непристойности, бить кулаками в оконные рамы и клеймить периодические издания, Уэлч не обидится — ведь его персона останется неоскверненной. Воспоминание привело за ручку фразу из книги Альфреда Бисли (Диксон раз туда заглянул): «Раздражитель не воспринимается разумом, если не влияет на жизнедеятельность организма». Диксон зашелся смехом, который вскоре трансформировался в спазмы.

Встал, прошел в ванную. Через две минуты вернулся с полным ртом зубной пасты и безопасной бритвой. Начал аккуратно срезать черную кайму вокруг дыр. Диксон не знал, чего добивается, однако постель теперь действительно выглядела лучше, главным образом потому, что причина катастрофы была не столь очевидна. Когда края дыр лишились траурной бахромы, Диксон медленно опустился на пол, будто вдруг одряхлел, и в соответствующем месте побрил ковер. Ошметки спрятал в карман пиджака. Сейчас он примет ванну, пойдет в гостиную, наберет Билла Аткинсона и попросит позвонить насчет приезда старших Диксонов гораздо раньше, чем планировалось. Диксон посидел на кровати, подождал, пока уймется головокружение, вызванное экзерсисами с ковром. Не успел он встать, как некто, вскоре обнаруживший черты особи мужского пола, прошел в ванную. Диксон слышал звяканье цепочки с пробкой, шум воды. Уэлч собственной персоной, либо его сыночек, либо Джонс собирался принять ванну. Кто из троих это был, Диксон вскоре понял — глубокий, непоставленный голос завел песню. Диксон опознал вариации из Моцарта, непристойного и неунывающего. Бертран никогда бы такое петь не стал, а Джонс не делал тайны из собственного безразличия ко всему написанному до Рихарда Штрауса. Медленно, очень медленно, словно вековой дуб под топором, Диксон повалился, спрятал пылающее лицо в подушку — и затих.

Отсрочка водных процедур давала возможность собрать мысли — а именно этого Диксон со своими мыслями делать не хотел. Чем дольше держать их порознь, особенно тщательно изолируя те, что о Маргарет, тем лучше. Воображение услужливо формулировало за Маргарет фразы — и молчания, — а Диксон впервые не мог от них отмахнуться. Он подпер языком нижние передние зубы, предельно сморщил нос и выдал беззвучный жевательный речитатив. Сколько времени понадобится, чтобы уговорить Маргарет сначала открыть, а потом опорожнить ящик с упреками в качестве прелюдии к битве, цель которой — заставить ее выслушать извинения? Тщетно Диксон сосредоточивался на песне — предсказуемость рифм и метафор не развлекала, банальность посыла не тешила. Он попытался порадоваться, что статью взяли, но на ум приходило одно видимое безразличие Уэлча, да еще приказной тон, столь схожий с «дружеским советом» Бисли: «Вам, Диксон, нужна определенная дата, иначе это… это не…». Диксон сел и осторожно, по одной, спустил ноги на пол.

Есть ведь альтернатива плану с Аткинсоном — просто свалить, прямо сейчас, ни слова никому не говоря. Правда, сваливать надо в Лондон — иначе какой вообще смысл? Что-то сейчас делается в Лондоне? Диксон начал снимать пижаму. Бог с ней, с ванной. В это время суток широкие улицы и просторные площади оживлены только одиночными торопливыми фигурками — услужливое воображение выкопало и первые, и вторые, и третьи из впечатлений увольнительной. Диксон вздохнул — с тем же успехом можно мечтать о Монте-Карло или Китайском Туркестане; несколько секунд балансировал на ковре, одна нога голая, другая все еще в пижамной штанине, и думал только о боли, плещущей в голове как настойчивая волна в песчаном замке. Ухватился за каминную полку, едва не уронив жабообразного буддиста, и похромал, как подстреленный киношный бандит. Наверняка в Китайском Туркестане и маргарет, и уэлчей тоже хоть отбавляй.