— А что, у Пумса все такие ребята?
— Да уж палец нам в рот не клади!
— А чем вы у него занимаетесь?
Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!
— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.
— Он ничего не говорит.
— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!
— Ну, мне-то можно?
— Что же тебе хочется знать?
— Да все, что вы там делаете!
— А поцелуешь меня, если скажу?
— Так и быть!
И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…
Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!
Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.
— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.
— То-то же.
Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.
— Отстань, уйди, сумасшедший!
Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.
— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.
Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?
— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.
— Постой, я пиджак расстелю.
— Вот спасибо!
Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.
— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.
Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.
Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину — притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание — теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!
В щепы все разнесет, разобьет вдребезги — ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, — все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону — понесется дальше.
— Ой, больно, Рейнхольд.
Не выдержу я, если не возьму себя в руки, — одолеет он меня.
А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:
— Ну, Мицци?!
— Что, Рейнхольд?
— Что ты на меня так смотришь, будто не видела?
— Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?
— С Францем твоим?
— Да.
— С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?
— А то чей же?
— Ну, а я как же?
— Что — ты?
Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.
— А я как же, спрашиваю?
Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.
Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…
Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!
— Ну, пусти же!
— Что же ты хочешь, детка?
— Ничего. Мне с тобой хорошо.
— Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?
— Нет.
— Да уж признайся, что поругалась.
— Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.
— Да о нем и рассказывать нечего.
— Так уж и нечего!
— Ничего я тебе не расскажу, Мицци.
Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…
— Не хочу, не надо.
— Ну, не упрямься, детка.
— Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.
— Ну, а если я тебе расскажу кое-что?
— Тогда — другое дело!
— Что я за это получу, Мицци?
— Что хочешь. — Все?
— Там видно будет.
— Все или нет?
Лежат — щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.
Он поднялся с земли, лицо бы вымыть — фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.
— Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? — да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.
— Значит, это правда?
А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, — он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж! Послушать его, — так надо бы прямым ходом топать в Армию Спасения, чтобы там исправиться.
— Ну, а ты и не думаешь исправляться, Рейнхольд?
— Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой и останусь. Это уж как бог свят. А вот твоего-то, Мицци, стоило бы исправить. Подумать только, что он — твой кот, ведь ты, же лакомый кусочек, детка. И где ты только его откопала, однорукого? Ты же красотка — только свистни, за тобой табуном будут бегать.
— Полно тебе чепуху молоть.
— Конечно, любовь зла — полюбишь и козла. Но такого… Знаешь, чего он у нас околачивается, кот твой? Барина разыгрывает! И это у нас-то! Сперва гнал меня каяться в Армию Спасения, да не тут-то было. А теперь…
— Не смей его ругать. Не хочу я этого слушать.
— Ну, не плачь, агу-агусеньки. Знаю, твой Франц милый, Францекен ненаглядный, — не надоел он тебе еще?
— Да что он тебе сделал, Рейнхольд?
Всему свое время, всему свой час… Страшный человек, этот Рейнхольд, что он меня держит! Отпустил бы меня — ничего не хочу я больше знать и слушать его больше не хочу.
— Это верно, он нам ничего не сделал. Попробуй нам что-нибудь сделать, Мицци. Ну и тип же тебе попался, Мицци. Он рассказывал, например, тебе про свою руку? Что? Нет? Ведь ты его невеста или была ею по крайней мере! Ну, иди сюда, Мицекен, иди, милая, сокровище мое, не ломайся!
Что мне делать, не хочу я его. Всему свое время, посеешь и пожнешь, сошьешь и разорвешь, заплачешь и возликуешь. Всему свое время…
— Ну, иди же, Мицци, на что он тебе сдался, этот шут гороховый? Иди, моя хорошая. Да не кобенься! Невелик барин твой Франц, да и ты не графиня. Радуйся, что ты от него отделалась.
Радуйся? Чему ж тут радоваться?
— А он пусть себе скулит, была у него Мицци да сплыла.
— Ну, будет тебе, и не тискай ты меня так, я ведь не железная.
— Вижу, что не железная, ты мягонькая, теплая. Мицекен, дай мне сюда свою мордашку.
— Да что это такое в самом деле? Говорят тебе, не тискай. С каких это пор я твоя Мицци? И не надейся!
Вскочила она на ноги — и вверх по откосу. Шляпка осталась на земле. Изобьет еще, надо ноги уносить. И не успел он подняться, как Мицци в голос закричала: «Франц, Франц!» И еще быстрей побежала. Но туг Рейнхольд выбрался наверх, он в одной рубашке, без пиджака, в два прыжка догнал ее, схватил, и оба рухнули на землю у дерева. Мицци судорожно забилась, но он навалился на нее, зажал ей рот.
— Ах, ты кричать? Кричать, стерва? Чего кричишь, что я тебе сделал? Замолчи, слышишь? Думаешь, если он тебе кости не переломал, то и со мной обойдется?
