— Ничего, ничего, Франц… Пройдет…

И они перешли улицу наискосок, постояли на углу, там сносят универмаг Гана, и двинулись дальше. Мицци шагает уже бодрей.

— Что с тобой было, Мицци?

— Ах, я так боялась…

Она сжала руку Франца и отвернулась, потому что из глаз у нее брызнули слезы; но прежде чем он заметил это, девчонка уже снова улыбалась. Страшный был день!

Вернулись они домой. Мицци уселась у ног Франца на скамеечке в своем белом платьице. Франц сидит без пиджака на диване, окно раскрыто настежь — жара невыносимая, дышать нечем! — смотрит на девчонку не насмотрится… Люблю я тебя, хорошая ты моя, как я рад, что снова с тобой. А ручки у тебя какие нежные. Я куплю тебе лайковые перчатки, и новую блузку получишь, и делай все, что хочешь, — до чего же хорошо, что ты снова здесь, детка ты моя!

Он положил ее голову себе на колени, притянул ее к себе и оторваться не может, глядит не налюбуется., Снова живым человеком стал! Нет, ни за что я тебя не отпущу, что бы ни случилось.

— Детка моя, Мицекен, делай что хочешь, только не уходи от меня! — шепчет Франц пересохшими губами.

Они счастливы в этот вечер. Обнявшись смотрят на канарейку. Мицци порылась у себя в сумочке и достала Францу письмо, то самое, которое принесли днем.

— И из-за такой дряни ты так расстроился, из-за того, что мне пишет этот чудак? — Она скомкала письмо, бросила его на пол. — Глупый, такого добра я могла бы тебе показать целую пачку.

В эти дни Франц Биберкопф ходит по городу умиротворенный. Он поостыл, не гонится за большими деньгами — надоели эти темные делишки: вечная беготня от одного скупщика краденого к другому, поиски покупателей. Не вытанцовывается, и ладно. Плевать! Над ним не каплет, покой дороже. Была бы погода лучше, он послушал бы Мицци и Еву: съездил бы на побережье, в Свинемюнде, — отдохнуть немного, но погода, как назло, испортилась, дождь льет не переставая, каждый день, холодно, ветер разгулялся, вон в Хоппегартене деревья даже повалило, куда уж тут к морю ехать! С Мицци они живут душа в душу. Они часто навещают Герберта и Еву. У Мицци завелся уже постоянный поклонник, весьма солидный господин, Франц с ним знаком на правах мужа Мицци. Франц иногда встречается с этим господином и еще с одним ее обожателем, и они выпивают втроем, по-приятельски.

Высоко залетел наш Франц Биберкопф! Хорошо ему теперь живется, все изменилось! Был ведь на волосок от смерти, а гляди, как выправился! Все-то у него есть — одет, обут, сыт, ни в чем себе не отказывает! И подружка у него славная, он с ней счастлив, и деньги у него водятся, денег хватает. Весь свой долг Герберту он уже уплатил, и друзья у него надежные — Герберт, Ева и Эмиль. Целыми днями просиживает он у Герберта и Евы — поджидает Мицци, а то укатит на озеро в Мюггельзее, там он с двумя знакомыми греблей занимается. Его единственная рука, левая, становится со дня на день сильнее. Но ломбард на Мюнцштрассе он все же не забывает, заходит иногда туда — посмотреть, что к чему.

Но ведь ты же поклялся, Франц Биберкопф, что хочешь быть «порядочным». Ты вел беспутный образ жизни, совсем опустился, в конце концов ты угробил Иду, за что и отсидел в тюрьме! Мало тебе! А теперь? И теперь то же самое — только это теперь не Ида, а Мицци, да сам ты без руки. Берегись, брат, не ровен час — опять начнешь пить, и все пойдет по-старому. Но так дешево ты уже не отделаешься! Придет тебе конец!

Чепуха, я, что ли, виноват? Я в сутенеры не напрашивался. Я делал все, что мог, все, что в человеческих силах. Руку вот оттяпали ни за что ни про что! Ты ко мне в душу не лезь!.. Будет с меня! Сыт по горло! Я и торговал, и по городу бегал с утра до вечера. А что толку? Теперь шабаш! Верно, не стал я порядочным, я — кот! Ну и что с того? Стыдно, думаешь? Как бы не так! А ты сам-то кто такой, за чей счет живешь? Небось тоже за чужой! А я ни с кого шкуру не деру!

Смотри, Франц, кончишь ты на каторге, а то и ножом тебя кто пырнет!

Пусть сунется. Сперва он моего ножа попробует.

Германское государство — республика; кто не верит, тому по шее. На Кепеникерштрассе, в одном из домов, недалеко от Михаэлькирхштрассе, идет собрание. Зал, длинный и узкий, заполнили рабочие, молодые люди в рубашках «апаш», между рядами расхаживают девушки, жены присутствующих, продавцы брошюр. На эстраде, за столиком президиума, — трое. Один из них, толстяк с огромной лысиной, стоя произносит речь. Он грозит, обещает, негодует, заливается язвительным смехом.

— Да в конце-то концов, зачем толочь воду в ступе? Пусть в рейхстаге этим занимаются. Спросили как-то одного из наших товарищей, не хочет ли он попасть и рейхстаг? В рейхстаге купол золотой, кресла мягкие! А он ответил: «Что мне делать в рейхстаге? Там бездельников и без меня хватает». Мы слов на ветер не бросаем, нам это ни к чему.

Вот, к примеру, коммунисты — народ простой, говорят: надо разоблачать политику правящих классов. Что из этого получается, мы уже видели, и говорить не стоит. Сплошное надувательство! Что надо разоблачать, видит в Германии каждый слепой, для этого вовсе не требуется идти в рейхстаг, ну, а кто этого не видит, тому никакой рейхстаг не поможет. Эта говорильня только на то и годна, что народ оболванивать, это все партии знают, кроме, конечно, так называемых представителей трудящихся масс.

Взять хотя бы бравых социалистов. Среди них и христианские социалисты объявились, дальше, кажется, ехать некуда. Им и впрямь всем пора к попам на исповедь. Велика ли разница — кто тобой командует: поп или свой бонза профсоюзный? Главное дело: слушай что говорят! (Возглас с места: «И верь!») Ясное дело! Социалисты ничего не хотят, ничего не ведают, да ничего и не могут. В рейхстаге у них всегда большинство голосов, но что с ними делать, они и сами не знают. Впрочем, виноват, знают — просиживать кресла, курить сигары да лезть в министры. И вот для этого, оказывается, рабочие и отдали им свои голоса, для этого вносили свои трудовые гроши в партийную кассу. Что же, еще полсотни или сотня людей будет жиреть за их счет. Не социалисты завладели властью в государстве, а власть ими завладела. Говорят же — век живи, век учись, все равно дураком умрешь, но такого дурака, как германский рабочий, еще свет не видывал. Так уж исстари повелось. Берет рабочий человек избирательный бюллетень, плетется с ним в кабину, опускает в урну и думает, что дело в шляпе! Они говорят: мы хотим, чтоб рейхстаг услышал наш голос. Тогда пусть лучше организуют хоровую капеллу — больше проку будет!

Что до нас, товарищи, то мы избирательные бюллетени в руки не возьмем, на выборы не пойдем! В воскресный день лучше за город съездить. А почему? Потому что избиратель через законность не переступит. А что такое законность? Законность — это насилие, это грубая сила власть имущих. Эти зазывалы, эти шаманы хотят, чтобы мы делали хорошую мину при их плохой игре. Они замазывают всё — болтают, думают, что мы не разберемся в их законности. Ну, а мы не пойдем на выборы, мы знаем, что такое эта самая законность и что такое государство! Для нас в этом государстве все двери закрыты! Для государства мы, в лучшем случае, казенные ослы! Вот наши шаманы и хотят поймать нас на удочку — они хотят превратить нас в законопослушных, казенных ослов. И большинство рабочих давно уже идет у них на поводу. Мы, немцы, воспитаны в духе строгой законности. Но, товарищи, огонь с водою не уживется. Мы, рабочие, это знаем!

И правые и левые ликуют и в один голос вещают: «Благодать нисходит свыше!» — то есть от государства, от закона, от установленного правопорядка. Оно и видно! Для всех граждан государства предусмотрены в конституции разные свободы. Они конституцией закреплены, их с места не сдвинешь! А ту свободу, какая нам нужна, никто нам не даст. Самим надо ее взять! Разумных людей такая конституция не устраивает. На что они нам, бумажные свободы? Только захочешь ими воспользоваться, а блюститель порядка уже тут как тут и хлоп тебя дубинкой по башке. И попробуй, скажи ему — в конституции, дескать, такие свободы значатся. Он в ответ рявкнет: «Цыц! Помалкивай!» И прав будет: он и слыхом не слыхивал о конституции, а зато устав свой назубок знает. На то ему и дана в руки дубинка, чтобы вы все язык за зубами держали! Скоро дело до того дойдет, что в основных отраслях промышленности и бастовать нельзя будет. Государственный арбитраж висит у вас над головой, как топор, — попробуй побастуй!