Литмир - Электронная Библиотека

— Н-но, лошадка! Ступай! — командует Вилли. Она показывает ему язык и проходит вдоль стены, вихляя бедрами. Публика смеется.

— Довольно! Так вот: что она делала?

— Язык показывала.

— А еще что?

— Ходила взад-вперед.

— Пусть будет по-твоему. Ходила, значит? Тут вмешивается девица:

— А вот и нет. Я танцевала.

— Какой же это танец? — замечает пожилой мужчина, отрываясь от своих бутербродов. — С каких это пор вихлять задом значит танцевать?

— Если ты своим будешь вихлять, то, конечно, танец не получится, — огрызается девица.

— Да что там, прошлась и все! — кричат двое других.

Вилли слушает, торжествующе смеется, потом говорит:

— Ну, а я скажу, что она шагала!

— В чем же тут соль? — горячится первый юнец.

— В чем соль? А вот в чем. Слышал? Одни говорят — ходила, другие — танцевала, третьи — шагала. Кто как. Не дошло еще? Тебе все разжевать надо! Ну, так слушай: это вот кружка, а в ней пиво, но ты можешь сказать, что это помои. И пусть все с тобой согласятся, а я все равно его пить буду. Так-то. Она вот ходила, а люди говорят, что шагала, бегала — или танцевала. А что она делала, ты ведь и сам видел своими глазами. Точно так же, когда у человека берут часы, это не обязательно кража… Ну, понял наконец? Просто взяли часы у кого-то из кармана или с витрины. Кто докажет, что их украли? Я бы вот не взялся доказывать.

И Вилли откинулся на спинку стула и снова засунул руки в карманы.

— А как же ты это назовешь?

— Ты же слышал. Я говорю: взяли их, часы эти. И попали они к новому владельцу.

Немая сцена. Вилли сидит, задрав вверх свой боксерский подбородок. Остальные призадумались. За столом на мгновение воцарилась недобрая тишина.

Но тут снова раздался резкий голос Вилли. Теперь он напустился на однорукого, на Франца.

— Вот, например, ты на действительной был, тебя и на войну погнали. Кому как, а по мне — это значит лишить человека свободы. Но на их стороне были суд и полиция, вот ты и пикнуть не смел. А они говорят тебе: это не лишение свободы, осел ты этакий, а твой долг. И ты обязан его исполнять точно так же, как и платить налоги, хотя бы ты и не знал, на что идут эти деньги.

— Ах, оставь ты, пожалуйста, политику, — хнычет девица. — Подумаешь, как это весело!

Первый юнец снова пытается завладеть разговором.

— Уши вянут тебя слушать! И сидеть тут жаль в такую хорошую погоду, — говорит он и смеется блеющим смехом.

— Тогда ступай на улицу, — набрасывается на него Вилли. — Ты что же думаешь, что политика — только здесь, в пивной? Скажешь еще, что я тебя за нос вожу? Поди сам, убедись! Нет, от политики никуда не денешься. Политика она, брат, всюду тебе в морду плюет, знай только подставляй!

— Кончай! — кричит кто-то из окружающих. Входят два новых посетителя. Женщина принимает соблазнительные позы, извивается вдоль стены, вихляет задом, заигрывает с Вилли. Тот вскакивает. Схватил ее и давай с ней отплясывать разухабистый «шимми». Потом — затяжной поцелуй.

Никто не обращает на них внимания. Франц принялся было за третью кружку, но тут же отставил ее, — сидит поглаживает культяпку правой руки. Больно, словно огнем жжет, так и горит, так и горит. Разбередил душу, сопляк этот, будь он трижды проклят!

Из комнаты вынесли стол, выкинули соломенный тюфяк за окно. Откуда-то появился гармонист, сел на табурет и пошел наяривать. Иоганн неутомимый, Иоганн неистребимый. Всех желанней он и слаще, он — мужчина настоящий!

Люди, скинув пиджаки, весело приплясывают, пьют, болтают, обливаются потом… Встал Франц, расплатился… Думает: «Не такие мои годы, чтоб кутить, да и не до того, на жизнь надо зарабатывать! А как — все равно!»

Нахлобучил шапку и вышел.

* * *

Кафе на Розенталерштрассе. Время обеденное. За столиком — двое; сидят, хлебают гороховый суп; один положил «Берлинер цейтунг» рядом с тарелкой, заглядывает в газету, посмеивается.

— Видал? «Кошмарная семейная драма в Вестфалии».

— Ну? Чего ж тут смешного?

— Ты слушай дальше: «Отец утопил троих детей». Троих сразу! Здорово! Серьезный мужчина!

— А где это было?

— В Гамме. Вот развоевался-то! Довели человека, должно быть, до точки. Парень, видать, что надо! Постой-ка, посмотрим, что он сделал с женой. И ее, наверно, тоже… Нет, она сама себя порешила еще раньше. Что ты на это скажешь? Веселенькая семейка. Учись жить, Макс. А вот тут последнее письмо жены: «Изменник!! (два восклицательных знака поставила, чтоб крепче было.) Я больше не в силах продолжать такую жизнь, и решила утопиться в канале. Советую тебе повеситься. Юлия». Точка.

Прочел и расхохотался.

— У них в семье, — говорит, — нив чем, видно, согласия не было — жена в канал, а муж в петлю. Жена говорит: «Повесься!» — а он швыряет детей в воду. Строптивый какой. Где уж им жить вместе.

Оба — пожилые люди, строительные рабочие с Розенталерштрассе, Второй слушает, неодобрительно покачивает головой.

— А по-моему, грустная это история. Вот увидишь такое-в театре или прочтешь в книжке, поди и сам заплачешь.

— Ты-то, может быть, и заплачешь. Только о чем тут плакать, Макс, посуди сам?

— Да будет тебе зубы скалить. Жена ведь, трое детей… Жалко!

— А по мне забавно, этот парень мне нравится. Жаль, конечно, детей, но, с другой стороны, так, за здорово живешь, прикончить в один прием всю семью — это, брат, не всякий может. — И он снова прыскает со смеху. — Хоть ты меня убей, а смех разбирает, что они до самого конца так и не перестали спорить. Жена говорит «вешайся», а он: «Так назло же тебе не повешусь» — и побежал детей, как щенят, в канаве топить!

Его товарищ водрузил на нос очки в стальной оправе и сам прочел заметку от начала до конца.

— Оказывается, муж остался в живых. Арестован. Ну, не хотел бы я быть на его месте.

— Отчего же? Ты ведь не знаешь, каково ему?

— А вот и знаю.

— Знаешь? Я, например, представляю себе, что он сидит в камере, покуривает, если табак у него есть, и думает: «А ну вас всех…»

— Много ты понимаешь. Не-ет, брат, у него теперь угрызения совести. Он, верно, в камере все время плачет или молчит. Не может заснуть. А ты зря так говоришь, грех на душу берешь!

— Не согласен я с тобой, нет! Он спит себе как убитый. Раз уж это такой отчаянный человек, то он и хорошо спит, и ест, и пьет, пожалуй, даже лучше, чем на воле. За это ручаюсь.

— Ну, тогда он — последний подлец! — говорит второй, серьезно взглянув на своего собеседника. — И если ему отрубят голову, так ему и надо.

— Что ж, ты, пожалуй, прав. Он сам, наверно, тоже бы с тобой согласился.

— Ну, будет вздор молоть. Я вот лучше огурчиков закажу.

— Нет, что ни говори, любопытно газету читать! Вот бешеный, теперь, наверно, и сам не рад. Бывает ведь так — возьмешься за что-нибудь, а осилить не можешь…

— Возьму-ка я еще студня к огурчикам. А ты?

— И я тоже.

СТАЛ ЖИТЬ ПО-НОВОМУ, МЕНЯЙ ПРОФЕССИЮ. ВПРОЧЕМ, МОЖНО ОБОЙТИСЬ И БЕЗ ВСЯКОЙ ПРОФЕССИИ

«У вас локоть протерся на пиджаке. Пора подумать о новом костюме. Не теряйте времени — идите в наш магазин. Здесь в светлых просторных залах, за широкими прилавками — богатый выбор мужского платья всех фасонов».

— Ничего не поделаешь. Что ни говорите, фрау Вегнер, но мужчина без руки, да еще без правой, никуда не годится.

— Конечно, я не спорю, господин Биберкопф, это очень трудно. Но нельзя же так сокрушаться и ходить туча тучей. Ведь на вас смотреть страшно!

— А что мне делать с одной рукой?

— Добивайтесь пособия по безработице, а то торгуйте чем-нибудь.

— Чем, например?

— Газетами, скажем, или еще какой мелочью: подвязками, галстуками, мало ли чем от Тица вразнос торгуют.

— Газетами, говорите?

— А можно и фруктами.

— Не по мне уж это, годы не те.

А сам думает: «Раз попробовал — хватит. С этим делом покончено!»

— Вам бы подругой обзавестись, господин Биберкопф, она вам бы и посоветовала и помогла, где нужно. И тележку бы с вами возила и торговала, если бы вы отлучились куда!

62
{"b":"160189","o":1}