— Я уж тебе помогу, Рейнхольд, и с бабами у тебя все на лад пойдет. Не придется тебе в Армию Спасения ходить, мы сами все обтяпаем. Ну, за твое здоровье, Рейнхольд, пива-то выпей хоть одну кружку.

Но тот тихонько чокнулся кофейной чашкой.

— Как это ты обтяпаешь, Франц, хотел бы я знать?

Тут Франц язык прикусил. Черт возьми, чуть не проболтался.

— Да я только к тому, что на меня можешь положиться. И к водке ты должен приучиться, например к легкому кюммелю.

А тот ему тихим таким голосом:

— Ты, что же, доктор?

— Почему бы и нет? В таких вещах я толк знаю. Помнишь, Рейнхольд, я помог тебе уже насчет Цилли, да и раньше. Так и теперь помогу, не сомневайся! Франц людям друг! Он уж знает, что к чему.

Рейнхольд вскинул голову, грустно посмотрел на Франца.

— Вот как, знаешь?

Франц спокойно выдержал его взгляд, радость его ничто не омрачит, пускай себе смотрит — небось догадывается, в чем дело! Ничего, я от своей линии не отступлюсь, ему же на пользу пойдет!

— Да, вот и Мекк может тебе подтвердить, что у нас есть кой-какой опыт по этой части. Так и живем! А когда научишься водку пить, мы это отпразднуем здесь же, за мой счет, я плачу за всю музыку.

Рейнхольд долго еще глядел на Франца, гордо выпятившего грудь, и на маленького Мекка, в свою очередь с любопытством наблюдавшего за ним. Наконец он опустил глаза и уставился в свою чашку, словно что-то уронил туда.

— Ты, верно, хочешь довести меня своим лечением до женитьбы?

— Твое здоровье, Рейнхольд, да здравствуют верные мужья, пьем по первой, по второй, а там снова по одной. Пой с нами, Рейнхольд, подтягивай, лиха беда начало, да без него конца бы не бывало.

Рога — стой! Смирно! Ряды — вздвой! Правое плечо вперед, шагом — марш!.. Рейнхольд снова поднял голову, будто вынырнул из своей чашки. Пуме, жирный, красномордый, очутился вдруг возле него, что-то шепнул ему на ухо. Рейнхольд пожал плечами. Тут Пуме подул перед собой, словно разгоняя пелену табачного дыма, и весело проскрипел:

— Ну что, Биберкопф, еще раз вас спрашиваю, не надоело вам оберточной бумагой торговать? Немного поди зарабатываете? Два пфеннига со штуки, пять пфеннигов в час, так, что ли?

И пошел он Франца обрабатывать, чтобы тот взял тележку с овощами или фруктами — торговать вразвоз. Товар он, Пуме, поставит первосортный, заработок блестящий! А у Франца к этому душа не лежит, не нравится ему что-то Пумсова компания. С этими молодцами держи ухо востро, а то обведут вокруг пальца — и не заметишь. А заика Рейнхольд сидит в уголке да помалкивает. Повернулся Франц к нему, что он, дескать, на это скажет, и тут только заметил, что Рейнхольд все время глаз с него не сводит и лишь сейчас снова уставился в чашку.

— Ну, как твое мнение, Рейнхольд?

— Что ж, я ведь тоже с ними работаю, — выдавил тот.

А тут и Мекк вставил свое слово: почему бы, говорит, тебе и не попробовать? Тогда Франц заявил, что еще подумает, сейчас, мол, ничего еще не может сказать, а завтра или послезавтра придет сюда же и договорится с Пум сом обо всем: какой товар, где его получать, как рассчитываться и в каком районе торговать сподручней.

И вот все ушли, пивная почти пуста: Пуме ушел, Мекк с Биберкопфом ушли, и только у стойки какой-то кондуктор беседует с хозяином о вычетах из жалованья; больно уж много вычитают. А Рейнхольд-заика все еще торчит на своем месте. Перед ним три пустые бутылки из-под лимонада, недопитый стакан и чашка с кофе. Почему он не идет домой? Дома спит Труда-блондинка. Он о чем-то думает, размышляет. Наконец встает и, волоча ноги, бредет через всю пивную к стойке, шерстяные носки свисают у него гармошкой. Жутко он выглядит — изжелта-бледный, с глубокими, словно ножом прорезанными, морщинами у рта и страшными, как рубцы, поперечными складками на лбу. Он берет еще чашку кофе и еще одну бутылку лимонада.

Проклят человек, говорит Иеремия, который надеется на человека и плоть делает своею опорою и у которого сердце удаляется от господа. Он будет, как вереск в пустыне, и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Благословен человек, который надеется на господа и которого упование — господь. Ибо он будет, как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не ведает оно, когда приходит зной — лист его зелен, и засухи оно не боится и не перестает приносить плод. Лукаво без меры сердце человеческое и погрязло в пороке: кто познает его?

Омут в дремучем лесу — страшная, черная вода, безмолвная, неподвижная. Жуткий мертвый покой. Буря бушует в лесу, гнутся высокие сосны, рвется паутина меж их ветвями, треск и стон стоит кругом. Но мертвая гладь не шелохнется. Неподвижна черная вода в глубокой котловине, только сучья падают в омут.

Ветер терзает лес, но ему не прорваться вниз к воде. Ты спишь и в бурю, лесное озеро. На дне твоем нет драконов; времена мамонтов и ящеров миновали. Казалось бы, человеку нечего бояться тебя. На дне твоем гниют растения, да изредка плеснет по воде ленивая рыба. И больше ничего… Пусть так, пусть это всего лишь вода, и все же как страшна она, черная, недобрая, застывшая в грозном безмолвии…

— Никак, снег пойдет? В апреле — вдруг снова белые сугробы!

Франц сидел у окна в своей комнатушке, опершись на подоконник и подперев голову левой рукой. Это было в воскресенье, после обеда, в комнате тепло, уютно. Цилли истопила печку еще с утра и дремала теперь на постели. В ногах ее урчал котенок.

— Неужто снег? А что ж, не худо бы. День такой серый.

Закрыл Франц глаза и вдруг слышит — колокола звонят. Несколько минут он сидел неподвижно. А за окном: бом, бом, дили бом, дили, дили, бам, бам, бом… Потом поднял голову, вслушался: точно, колокола звонят — два тяжелых глухих колокола и один маленький, звонкий. А вот и перестали…

«С чего бы это сегодня звонить?» Только успел подумать, и тут же звон раздался снова, сильный, властный, буйный. В воздухе так и гудело. И вдруг — конец. Сразу наступила тишина.

Франц убрал локти с подоконника, встал и подошел к Цилли. Та сидела на кровати, с зеркальцем в руке и зажав в зубах шпильку, что-то весело мурлыкала себе под нос.

— Что сегодня за день, Цилли? Праздник, что ли? Она продолжала причесываться.

— Ну да, воскресенье.

— Что ж, что воскресенье? А праздник какой?

— Не знаю, может, католический какой.

— А чего же это в колокола звонят?

— Когда?

— Да вот только что.

— Я ничего не слышала. А ты слышал, Франц?

— Еще бы! Так и гудело все кругом.

— Это тебе, верно, приснилось, Франц. Вот нечистая сила! Францу стало жутко.

— Нет, я не спал. Я у окна сидел.

— Ну и вздремнул маленько.

— Да нет же, говорю тебе.

Он упорно стоял на своем, весь словно оцепенел. Потом медленно прошел по комнате и опустился на свое место у стола.

— И приснится же такое! Ведь я же своими ушами слышал.

Франц отхлебнул пива из кружки. Но чувство страха не рассеивалось. Он взглянул на Цилли, готовую уже заплакать.

— Почем знать, Цилликен, может быть, с кем-то беда стряслась!

Он спросил газету. Цилли опять стало смешно.

— Какую тебе газету? Ведь по воскресеньям днем газет не бывает!

Франц стал просматривать вчерашнюю газету, перечитал в ней все заголовки.

— Ерунда одна… Нет, это все не то… Вроде ничего не случилось.

— Если у тебя, Франц, в голове звон, сходи в церковь, помолись!

— Ах, поди ты со своими попами, видеть их не могу. Я только вот ума не приложу, с чего бы это, чудится что-то, а посмотришь — и нет ничего.

Он задумался, Цилли стояла рядом, ластилась к нему.

— Знаешь, Цилли, пойду-ка я пройдусь. На часок, не больше. Узнаю, не случилось ли что. Вечером выходят «Вельт» и «Монтаг морген», взгляну, что там пишут.

— Да брось ты зря мучиться. Что они там напишут? Я тебе и так скажу, вот слушай. У Пренцлауерских ворот потерпел аварию грузовик ассенизационного обоза, и нечистоты запрудили улицу. Или еще такая сногсшибательная новость: газетчик такой-то, меняя деньги покупателю, по ошибке дал ему сдачу правильно.