Мясник, стоявший на коленях, поднимается. Колени у него болят. Свинью надо ошпарить, выпотрошить, разрубить, все делается по порядку. Упитанный заведующий прохаживается среди клубов пара взад и вперед, попыхивает трубкой, иной раз заглянет в распоротое свиное брюхо. А на стене рядом с поминутно хлопающей дверью висит афиша: «Сегодня в танцзале Фридрихсхайн бал мясников 1-й категории. Играет оркестр Кермбаха». Снаружи висит объявление о состязаниях по боксу в залах «Германия», Шоссештрассе, ПО, входные билеты от 1,50 марок до 10 марок. В программе — четыре квалификационные встречи.

Сегодня на скотопригонный двор поступило 1399 голов крупного рогатого скота, 2700 телят, 4654 овцы, 18 864 свиньи. Рыночная конъюнктура: особый спрос на крупный рогатый скот мясных пород и на телят. На овец — спрос обычный, свиней вначале брали охотно, но к концу дня — спрос упал; откормленные свиньи не в спросе.

По скотопригонным трактам гуляет ветер, льет дождь. Мычат быки и коровы, гуртовщики гонят ревущее стадо. Животные упрямятся, останавливаются, разбегаются в стороны, погонщики носятся за ними с батогами. Бык покрывает посреди гурта корову, корова убегает от него, шарахается то влево, то вправо, а он не отстает и, ярясь, все снова и снова наскакивает на нее.

В помещение бойни загоняют крупного белого быка. Здесь нет пара, нет камер, как для суматошных свиней. По одному входят большие, могучие быки в сопровождении погонщиков в открытые ворота. Перед белым быком простирается окровавленный зал с развешанными в нем половинами и четвертями туш с разрубленными костями. Бык склоняет широкий лоб. Его пинают, подгоняют батогами к мяснику — тот слегка ударяет быка плашмя топором по задней ноге, чтобы подошел поближе. Потом один из погонщиков обхватывает быка снизу за шею. Бык стоит покорно, до странности покорно, как будто он на все согласен и не желает сопротивляться — словно увидел все и понял: от судьбы не уйдешь. А может быть, он решил, что погонщик просто приласкал его — со стороны и впрямь похоже на то. Погонщик повис у него на шее, и бык поддается, нагибает голову наискосок в сторону, приподняв морду немного кверху.

Но мясник за его спиной уже занес молот. Не оглядывайся! Молот в сильных руках, навис над ним, над его затылком, и — б-б-бах вниз! Вся мускульная сила здоровенного мужчины вбивает стальной клин в затылок животного. И не успел еще мясник отдернуть молот, все четыре ноги животного вскидываются кверху и грузное тело словно взлетает на воздух. А затем, будто у него уже нет ног, бык всей тушей рушится на пол, на судорожно сведенные ноги, застывает на миг в таком положении и медленно валится набок. А палач заходит справа и слева, добивая его все новыми и новыми ударами, по темени, в виски; спи, спи, ты больше не проснешься. Тогда второй мясник выплевывает окурок сигары, сморкается в пальцы и, вынув из ножен длинный, как шпага, нож, опускается на колени у головы животного. Судорога уже отпустила конечности животного — бык сучит ногами, вскидывает заднюю часть туловища. Мясник, отложив нож, что-то ищет на полу, кричит, чтобы ему подали лохань для крови. Бычья кровь пока еще спокойно бежит по жилам под ровными толчками могучего сердца. Правда, спинной мозг раздавлен, но кровообращение еще не нарушено, легкие дышат, кишки сокращаются. Но вот сейчас будет пущен в ход нож, и кровь стремительно рванется наружу — представьте себе только, — хлынет, как из шланга, широкой струей — черная, ликующая кровь… И погаснут огни, стихнет веселье, разойдутся загулявшие гости, прощальная сутолока в дверях — и дом опустел; нет больше привольных пастбищ, теплого хлева, душистого корма, все исчезло, словно растаяло, — остались только зияющая пустота и жуткий мрак — вот он, путь в иной мир. Ого, на сцене появился вдруг господин, купивший этот дом, — здесь прокладывают новую улицу, и дом пойдет на снос — конъюнктура требует!

Приносят большой чан, придвигают его. Огромное животное взбрыкивает задними ногами. Нож вонзается ему в шею возле самого горла, надо осторожно нащупать острием артерию, у такой артерии очень прочная оболочка, она хорошо защищена. Но вот она вскрыта, потом еще одна, и горячим, дымящимся, черным, исчерна-красным ключом бьет из-под ножа буйная, ликующая кровь, заливает руки мясника… гости, гости едут.

Чудесная метаморфоза, кровь твоя — сгусток солнечного света, луч солнца таился в твоем теле, и вот он вновь вырвался на волю. Животное судорожно втягивает воздух, словно от удушья или нестерпимого зуда, хрипит, задыхается… Да, сносят дом, трещат стропила… Бока животного ходят ходуном; один из мясников решил сослужить ему последнюю службу. Падающего — толкни! Он вскакивает на бычью тушу, танцует на ней, уминает, топчет брюшную полость, подпрыгивает раз-два, раз-два, — чтобы кровь вытекла скорее, вся до последней капли. И предсмертный хрип нарастает. Это — долгий, бесконечно долгий выдох. Бык и впрямь издыхает. Его задние ноги вздрагивают, отталкиваясь от пола. Жизнь с силой выходит из тела, дыхание останавливается. Задняя часть тела грузно переваливается, оседает. Вот она, сила земная, сила притяжения. Мясник соскакивает с туши. Его товарищ тут же принимается отделять кожу вокруг шеи.

Где вы, привольные пастбища, душный, теплый хлев…

Об устройстве освещения в мясных лавках. Освещение лавки и витрин должно по возможности гармонировать. Рекомендуется прямой или полурассеянный свет. Вообще же прямой свет целесообразен, потому что хорошо освещает прежде всего прилавок и чурбак, на котором рубят мясо. Искусственный дневной свет для мясных лавок непригоден, ибо мясные продукты при таком освещении теряют свой естественный сочный цвет. Фаршированные ножки. Ножки ошпарить, очистить, разрезать продольно, не снимая кожи, затем наполнить фаршем, перевязать ниткой и варить…

Послушай, Франц, вот уже две недели сидишь ты безвылазно в своей конуре. Хозяйка скоро выставит тебя вон! Платить ты не платишь, а она сдает комнаты вовсе не ради своего удовольствия. Если ты не возьмешься за ум, придется тебе перебраться в ночлежку. А дальше что? Свою конуру ты не проветриваешь, к парикмахеру не ходишь, оброс густой каштановой щетиной — пятнадцать пфеннигов на бритье мог бы, кажется, наскрести!

Когда Иов лишился всего, чего может лишиться человек, ни больше и ни меньше, он лежал на огороде.

— Иов лежишь ты на огороде, у собачьей будки, как раз на таком расстоянии от нее, что сторожевой пес не может до тебя дотянуться. Слышишь, как он щелкает зубами? Пес лает, как только заслышит шаги. Когда ты поворачиваешься, хочешь приподняться он рычит, бросается вперед, рвется на цепи, скачет, брызжет слюной, захлебывается лаем.

Иов, а ведь это — дворец, и сады, и поля, которые когда-то принадлежали тебе. Ты и не знаешь, наверно, что твоим был этот пес и огород, куда тебя теперь бросили; никогда не видел ты и коз, которых теперь по утрам гонят мимо тебя? Они на ходу щиплют траву, пережевывают, уплетают за обе щеки. И они принадлежали тебе…

Иов, теперь ты всего лишился. Ночевать тебе позволено в старом сарае. Все боятся твоей проказы. Бывало, радостный, ты объезжал верхом свои владения, и люди толпились вокруг тебя. Теперь у тебя деревянный забор перед носом, забор, по которому ползут улитки. Ты познакомился ближе и с дождевыми червями. Это — единственные живые существа, которые не боятся тебя.

Изъеденные проказой глаза ты, горемыка, живое гноище, открываешь лишь изредка.

Что мучит тебя больше всего, Иов? Что потерял ты сыновей и дочерей, что нет у тебя теперь ничего, что мерзнешь ты по ночам? Что у тебя язвы в горле, в носу? Что, Иов?

— Кто это спрашивает меня?

— Я только голос.

— Нет голоса без горла.

— Значит, ты думаешь, что я человек?

— Да, и потому не хочу тебя видеть. Уходи.

— Я только голос, Иов, открой глаза пошире, и ты все равно не увидишь меня.