И жили некогда в раю два человека: Адам и Ева. А раем был чудный сад Эдем. И резвились в нем звери и птицы.

Ну, не сумасшедший ли? Нападающие останавливаются в нерешительности, и даже долговязый только усиленно сопит носом и подмигивает Дреске: сядем-ка лучше за стол да потолкуем о чем-нибудь другом!

Дреске, заикаясь, говорит в наступившей тишине: — Так, значит, Франц, т-т-теперь ты, может быть, п-п-пойдешь своей дорогой? Оп-п-пусти стул. П-п-огово-рили, и б-б-б-удет.

Франца словно судорога отпустила, гроза пронеслась мимо. Пронеслась. Слава богу! Лицо его побледнело, обмякло.

А те стоят у своего столика, долговязый уже уселся и пиво пьет. Заговорили. В деревообделочной промышленности предприниматели настаивают на своих требованиях. У Круппа пенсионеры с голоду помирают, в Германии полтора миллиона безработных, только за последние две недели зарегистрировано 226000 новых.

Стул выпал у Франца из рук, руки бессильно опустились, он стоит все еще опустив голову, но говорит спокойно, обычным голосом — те, там, его больше не волнуют.

— Ладно, ухожу. С нашим удовольствием. А до того, чем у вас башка забита, мне дела нет.

Те не удостаивают его ответом. Пусть презренные ренегаты под аплодисменты буржуазии и социал-шовинистов обливают грязью советскую систему. Это только ускорит и углубит разрыв революционных рабочих Европы с шейдемановцами и т. д. Угнетенные массы за нас!

Франц берется за шапку.

— Жаль, Орге, что разошлись наши дорожки. И из-за чего, спрашивается?

Он протягивает Дреске руку, но тот не берет ее и молча садится «а свое место.

Кровь польется, кровь польется, кровь польется, как вода.

— Ладно, тогда я пойду. Сколько с меня, Геншке?

И за кружку и тарелку тоже.

Вот какие у них порядки! На четырнадцать детей дают пособие — тарелки не купишь. Циркуляр министра Хиртзифера (партия центра) по вопросу о помощи многодетным семьям: «Только для служебного пользования. Опубликованию не подлежит. Ввиду недостаточности имеющихся в моем распоряжении средств предлагаю принимать во внимание лишь те случаи, когда не только количество детей особенно велико, например не менее 12, но и когда воспитание детей, ввиду малообеспеченное семьи, требует совершенно особых жертв и все же проводится образцово».

Кто-то горланит Францу вслед: «Рюмка водки, хвост селедки, лук-порей и сельдерей — вот победный наш трофей». «Долговязый небось, — думает Франц, — пусть лучше горчицу с зада вытрет. Жаль — не накостылял я ему. Ну да ладно». Франц надел шапку. Ему приходит на память Гакеский рынок, гомосексуалисты, седой газетчик с его журнальчиками и как у него, Франца, душа к ним не лежала. Потоптавшись еще с минуту, он уходит.

Вот он на улице, на морозе. У самой пивной — Лина, только что подошла. Они идут медленно. Охотнее всего он вернулся бы назад и объяснил бы им все, дуракам этим. Совсем рехнулись ребята, забили им башку черт знает чем, а так они ничего, даже долговязый, нахал этот, который шлепнулся на пол, — и тот не так уж плох. Просто с жиру бесятся, кровь у них играет, а доведись им побывать там, в Тегеле, или еще где жизни понюхать, небось бы поостыли. Там бы им мозги прочистили, да еще как.

Он ведет Лину под руку, озирается. Темень какая на улице, фонарей им жалко, что ли. И что это все к нему цепляются, то педерасты, провались они пропадом, то — красные. Какое ему, Францу, до всего этого дело? Никакого покоя от них нет, пива и то выпить не дадут. Эх, пойти бы теперь назад и разнести этому Геншке всю его лавочку. И снова загораются и наливаются кровью глаза у Франца, снова вздуваются жилы на лбу и багровеет нос. Но, слава богу, опять отпустило. Франц вцепился в Лину, оцарапал ей руку. Та улыбается.

— Валяй, — говорит, — не смущайся, Францекен. Пусть будет памятка от тебя.

— Давай кутнем, Лина, завернем куда-нибудь! Только не в пивнухи эти. Хватит с меня. Вот и у Геншке — накурено там, хоть топор вешай, а в клетке этакий маленький щегленок, того и гляди задохнется, бедняжка, а им плевать.

Франц долго объясняет ей, почему он прав, а те — нет. Лина со всем соглашается. Потом сели они в трамвай и поехали к Янновицкому мосту, в дансинг Вальтерхена. Поехали в чем были, Франц и Лине не дал переодеться: дескать, и так хороша. Уже в трамвае толстушка вытащила из кармана листок, совсем измятый. Для Франца специально принесла. «Вестник мира», воскресный выпуск. Франц в восторг пришел, сжал Линину руку. Такими газетами он еще не торговал. Название-то какое! А шапка на первой странице: «Через страдания — к счастью!» Красота!

Ручками хлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ, рыбы, птицы резвятся день-деньской, одним словом рай!

В тряском вагоне трамвая Франц и Лина, склонившись над листком, читают при тусклом свете плафонов стихотворение на первой странице; Лина отчеркнула его карандашом: Е. Фишер. «Всегда вдвоем». «Не лучше ли вдвоем идти по жизни тяжкому пути, всегда вдвоем! Ведь оступиться так легко и до беды недалеко, покуда ты один идешь, покуда друга не найдешь. Коли душа твоя чиста, зови в попутчики Христа. С тобой повсюду и везде, поможет он в любой беде. Всегда вдвоем с тобой!» Читает Франц, а сам думает: выпить еще не мешало бы, двух кружек маловато, от разговоров в горле пересохло. Но тут вспомнилось ему, как он пел. Хорошо стало на душе, легко. Он стиснул Лине локоть.

Та чует утреннее благорастворение воздухов. По пути на Гольцмарктштрассе она мягко прижимается к нему: не объявить ли им в скором времени о помолвке?

Франц Биберкопф, бывший цементщик, перевозчик мебели и так далее, а ныне — продавец газет, весит без малого центнер. Он силен, как удав, — недавно снова вступил в спортивный клуб. Он носит защитные обмотки, башмаки, подбитые гвоздями, и непромокаемую куртку. Денег у него не густо, зарабатывает понемногу, но на хлеб хватает. И на ногу он не даст себе наступить. Будьте уверены!

Быть может, после того что было (Ида и прочее), его мучают угрызения совести, кошмары, тревожные сны, Эриннии времен наших прабабушек? Ничуть не бывало! Не забывайте, обстановка изменилась. В былые времена преступника предавали анафеме (откуда ты это знаешь, дитя мое?). Взять хотя бы Ореста, который Клитемнестру убил перед алтарем, и имя-то такое, что не выговоришь. Ведь как-никак она мать родная ему была. Позвольте, какой там алтарь? Найдите-ка у нас церковь, которая по ночам открыта. То-то, я и говорю, времена не те. Хой-хо, ату его! И гнались за ним страшные чудища, косматые ведьмы со змеями в волосах, псы без намордников, и кто там еще, в общем целый зверинец — глядеть тошно. Но он прижался к алтарю, и все эти твари — особенно псы — беснуются, прыгают, зубами щелкают, а добраться до него не могут. Как это там поется про Эринний? «Не под сладкую музыку арф кружатся в пляске они…» Потом обовьются вокруг своей жертвы — и готово дело: умопомешательство, помрачение; словом, одна дорога — в желтый дом.

Нет, Франца Биберкопфа Эриннии не терзают. Скажем прямо — аппетит у него хороший. Сидит ли он у Геншке или еще где — повязку свою в карман спрятал, глушит одну кружку пива за другой, а то и рюмку горькой пропустит, хорошо ему на свете! Вот вам и разница между бывшим грузчиком, а ныне, в конце 1927 года, продавцом газет, Францем Биберкопфом из Берлина и древним героем Орестом. Ну, в чьей шкуре быть лучше?

Франц убил свою невесту Иду (фамилия ее тут, извините, ни при чем), цветущую молодую женщину. Все началось с крупного разговора между Францем и Идой в квартире ее сестры; сперва молодой женщине были нанесены следующие телесные повреждения: содрана кожа на носу, точнее на кончике носа и на переносице, и повреждены кость и хрящ носа. Впрочем, это было установлено позже в больнице и сыграло затем не последнюю роль на суде. Были обнаружены впоследствии и легкие ссадины и кровоподтеки на плечах.

Но затем объяснение молодых людей приняло весьма оживленный характер. Выражения: «кот», «сутенер» и «кобель поганый» привели крайне щепетильного в вопросах чести, хотя несколько и опустившегося, Франца Биберкопфа в сильное возбуждение. Вдобавок в тот день он был расстроен и по другим причинам. Мускулы его напряглись. Но в руках у него была лишь небольшая мутовка для сбивания сливок, — он, видите ли, уже и тогда тренировался и растянул себе сухожилие на руке. И вот эту самую мутовку с проволочной спиралью он мощным двукратным размахом привел в соприкосновение с грудной клеткой Иды, своей собеседницы в вышеупомянутом разговоре. Грудная клетка Иды была до того дня совершенно целой, без малейшего изъяна, чего, однако, нельзя было сказать о характере этой маленькой, крайне привлекательной девушки.