Франц Биберкопф и человек в сюртуке столкнулись в антракте под хорами, где музыканты требовали пива. На Франца уставился сияющий голубой глаз (чудный месяц плывет над рекою), другой глаз был слеп. Они подняли белые фаянсовые кружки с пивом, и инвалид прохрипел:

— Ты, видно, тоже из этих предателей, дружки твои сидят на теплых местечках. — Он проглотил слюну. — Ну, чего уставился? Говори, где служил?

Они чокнулись; оркестр грянул туш. «Пива! Пива! Забыли про нас?» Бросьте, ребята, не бузите. Выпьем, ваше здоровье. За то, чтоб не последний раз!

— Ты немец? Настоящий германец? Как тебя зовут?

— Франц Биберкопф. Слышь-ка, толстуха, он меня не знает!

Инвалид икнул, а затем зашептал, прикрывая рот; рукою:

— Ты, значит, настоящий немец? Положа руку на сердце? И не заодно с красными? Красные — предатели! А кто предатель, тот мне не друг. — Он обнял Франца. — Поляки, французы, отечество! За что мы кровь проливали — вот она, благодарность нации!

Затем он снова собрался с силами и пошел танцевать с давешней расплывшейся особой, которая тем временем слегка отдышалась. Танцевал он все тот же старомодный вальс под любую музыку. После танца он, покачиваясь, пошел по залу. Франц гаркнул:

— Сюда, сюда!

Лина пригласила инвалида на тур; они потанцевали, а затем он предстал с ней под ручку перед Францем, возле стойки.

— Простите, с кем имею удовольствие, честь? Позвольте узнать вашу фамилию.

— Пей, пей, братец мой, пей, дома заботы оставь, горе забудь и тоску ты рассей, станет вся жизнь веселей.

Две порции «айсбейна» [3], одна — солонины, дама брала порцию хрена. Где гардероб? А вы где раздевались? Здесь два гардероба? А что, имеют ли подследственные арестанты право носить обручальные кольца? Я говорю — нет. В Гребном клубе вечер затянулся до четырех часов, а дорога туда — ниже всякой критики, машину так и подбрасывает на ухабах, то и дело ныряешь.

Инвалид и Франц сидят, обнявшись, у стойки.

— Я тебе, друг, прямо скажу. Мне урезали пенсию, так что я перейду к красным. Архангел изгоняет нас огненным мечом из рая, и туда мы уж не вернемся. Вот и под Гартмансвейлеркопфом было дело [4], и говорю я своему ротному, мы земляки с ним были, он тоже из Штаргарда.

— Из Шторкова, говоришь?

— Нет, из Штаргарда. Ну вот, теперь я потерял свою гвоздику, ах нет, вон она где зацепилась.

Кто раз целовался на бреге морском под шелест танцующих волн, тот знает, что в жизни милее всего, тот, верно, с любовью знаком.

Франц стал торговать фашистскими газетами. Он ничего не имеет против евреев, но стоит за порядок. Порядок нужен и в раю, всяк знает истину сию. В «Стальном шлеме» тоже ребята что надо, и вожди у них — сила! Франц стоит обычно у входа на станцию подземки на Потсдамерплац, а иногда на Фридрихштрассе у Пассажа или перед вокзалом Александерплац. Он согласен с одноглазым инвалидом из «Нового мира» — с тем, который был там с толстой дамой.

«Германскому народу к началу рождественского поста. Низвергните наконец своих идолов, покарайте лицемеров, убаюкивающих вас призрачными надеждами! И день придет, воздастся им сторицей, и истина карающей десницей повергнет в прах врагов своих».

«В то время как пишутся эти строки, происходит суд над рейхсбаннеровцами [5].Лишь двадцатикратное превосходство сил позволило наконец этим «рыцарям» претворить в жизнь их пацифистские идеалы и показать образец своего хваленого мужества вполне соответствующего их убеждениям: они напали на горсточку национал-социалистов, избили их и при этом зверски умертвили члена нашей партии Гиршмана. Даже из показаний самих обвиняемых, которым закон, к несчастью, разрешает (а их партия, по-видимому, предписывает) лгать, ясно, что здесь мы имеем дело с проявлением зверского террора, возведенного нашими противниками в систему».

«…Истинный федерализм — это антисемитизм, борьба, против евреев является вместе с тем и борьбой за самоопределение Баварии. Еще задолго до начала огромный зал был переполнен; однако прибывали все новые и новые толпы посетителей. До открытия собрания боевой оркестр местных штурмовых отрядов исполнил строевые марши и народные мелодии. В половине девятого член партии Оберлерер сердечно приветствовал собравшихся и, объявив собрание открытым, предоставил слово члену партии Вальтеру Аммеру».

На Эльзассерштрассе животики надрывают от смеха, когда в обед Франц появляется в пивной, предосторожности ради спрятав повязку со свастикой в карман, — ее тут же у него извлекают. Но Франц знает, как их отшить!

Он обращается к безработному молодому слесарю, тот удивленно смотрит на него и отставляет свою кружку.

— Вот ты смеешься надо мной, Рихард, а почему? Потому, может быть, что ты женат? Тебе теперь двадцать один год, твоей жене восемнадцать, а что ты видел от жизни? Самый пустяк, и даже того меньше. Не о девках же с тобой говорить? В сосунках ты еще, может, и знаешь толк — твой крикун тебе по ночам спать не дает. А что ты еще знаешь? То-то!

Францевой повязкой завладевает шлифовальщик Георг Дреске, тридцати девяти лет, недавно уволенный с завода.

— На повязке, Орге, сколько ни смотри, — говорит Франц, — ничего не написано такого, за что нельзя было бы отвечать. Я ведь тоже удрал с фронта в восемнадцатом, не хуже твоего, а что толку? Красная ли повязка у человека, золотая или черно-бело-красная — от этого сигара не слаще. Все дело в табаке, старина, чтоб и оберточный лист и подлист были хороши и чтоб была сигара правильно скатана и высушена, и главное дело — какой табак. Вот что я скажу. Чего мы добились, Орге, скажи по совести?

Тот спокойно кладет повязку перед собой на стойку и, прихлебывая, говорит не спеша, иногда заикаясь:

— Гляжу я на тебя, Франц, и диву даюсь. Я тебя ведь давно знаю, под Аррасом и под Ковно вместе были. Здорово они тебя охмурили.

— Это ты насчет повязки, что ли?

— Да насчет всего вообще. Брось-ка ты это дело. Тебе-то уж, кажется, не пристало бегать в таком виде.

Тогда Франц встает. Рихарда Вернера, молодого слесаря в зеленой рубашке с отложным воротником, который хочет его о чем-то спросить, он просто отодвигает в сторону.

— Нет, нет, Рихардхен, парень ты свой, но здесь разговор не для детей. Нос у тебя не дорос со мной и с Орге разговаривать, хоть ты на выборах и голосуешь.

Затем он подходит к стойке и задумчиво смотрит на шлифовальщика. За стойкой, против них, на фоне бутылок стоит хозяин в широком синем фартуке и внимательно смотрит на них, опустив толстые руки в раковину для мытья стаканов. Наконец Франц спрашивает:

— Так как же, Орге? Как было дело под Аррасом?

— Сам знаешь как. Раз с фронта бежал — стало быть, знаешь. А теперь вот эту повязку нацепил. Эх, Франц, уж лучше ты бы на ней повесился. Да, здорово тебя обработали.

У Франца очень уверенный вид, и ни на секунду он не сводит глаз с шлифовальщика. Тот заикается и мотает головой.

— Нет, ты вот про Аррас говорил. Давай-ка разберемся. Раз ты был под Аррасом…

— Что ты плетешь, Франц, брось. Да я ничего и не говорил такого, ты, верно, хватил лишнего.

Франц ждет, думает: постой, я уж до тебя доберусь, дурачком прикидываешься, хитришь.

— Ну, конечно же, Орге, под Аррасом мы с тобой были, помнишь наших ребят? Артура Безе, Блюма и этого взводного маленького — как его бишь звали? Такая у него еще фамилия была странная.

— Забыл, не помню.

Что ж, пусть человек болтает. Он под мухой, что с него взять. Это все видят.

— Постой, постой, как же его звали, маленького-то этого, не то Биста, не то Бискра, что-то в этом роде.

Пускай себе говорит, «е стоит отвечать, запутается — сам замолчит.

— Ну да, это мы все знаем. Но только я не про то. А вот ты скажи, где мы были потом, когда кончилось под Аррасом, после восемнадцатого года, когда другая заварушка началась — здесь, в Берлине, и в Галле, и в Киле, и…