— Ты это к чему?
— А к тому, что, если бы всегда было так, я, наверное, не сидел бы сейчас вместе с вами… Но интересная история, правда?
Право, когда он с таким азартом заговорил о том, что было триста лет назад, сделав длинное отступление, чтоб поделиться сведениями о Штутцеле, мне показалось, что он не совсем в себе: несет всякое. По лицу полковника я видел, что он разделяет мое опасение. Но — нет, вероятно, это было даже естественно. Попав к своим, после стольких мук и унижений, Игорь чувствовал себя как бы заново рожденным, его захватил поток мыслей и чувств, а в такие моменты человек может говорить совсем не о том, что казалось бы более естественным и чего ждут от него. Кроме того, психологически это оправдано и в другом отношении: много пережив, человек не хочет касаться прошлого. Так боятся прикоснуться к свежей ране. Штутцель не вызывал тягостных ассоциаций.
Словом, я узнавал Игоря, хоть он и поразил меня: любознателен, энергичен, ко всему есть интерес; любознателен, казалось бы, даже в самые неподходящие моменты, когда приходится думать о спасении собственной жизни. Он не растерял своих качеств даже в таких испытаниях. Возможно, сказывалась и закоренелая страсть: уж кого-кого, а собаку он не мог оставить без внимания. На эту тему его наталкивало и мое присутствие — прежде при каждой встрече мы непременно говорили о собаках.
— А вы почему без погон? — вдруг только сейчас заметив и прервав рассказ, уставился на меня.
— Еще не заслужил, — отшутился я.
— Недавно с Урала? — догадался он. — Да ну? Вот здорово! Как там мои — отец, мать, Герка?
— И Надя, — подсказал я.
— И Надя, — как эхо, повторил он. — Здоровы? Ждут меня?
— Надя на фронт просилась, сестрой, да не пустили…
— Меня не забыла? — и, прочитав ответ в моих глазах, засмеялся счастливым смехом, — Ой, книги! Пушкин! — потянулся к томику, лежавшему около полевого телефона. — Целую вечность не держал в руках книг!
Вот когда он заволновался, настала разрядка. Обыкновенная книга, растрепанная, затертая донельзя, прошедшая через много рук, обнаруженная около сгоревшего или взорванного дома, в пыли и золе развалин, рождала здесь ощущение чего-то безмерно-прекрасного, желанного, что осталось там, в мирной жизни, особую ценность приобретали мелочи, которых, быть может, не ценил прежде… А что должен был чувствовать Игорь после всего, что ему пришлось пережить? Глаза его набрякли, он поспешно отвернулся…
— Расскажи, как тебе удалось удрать? — напомнил полковник, которого не грели собачьи истории.
— Когда перевели меня как даровую рабочую силу в услужение к этому фашисту, попал я из огня да в полымя. Не знаю, где было хуже! Немец этот, колонист… толстый такой, жирный, гора сала! Отъелся. — Игорь сделал выразительную гримасу и продолжал в прежнем тоне: — … Людей, нас, значит, содержал хуже худого: есть — одни картофельные очистки да мутные помои, работать — с утра до ночи. За все побои. Да это еще не все! Он собак завел, здоровенных сенбернаров, и чуть что, травил ими… Откуда таких взял? Сенбернар — собака добрая, а эти, как звери… в хозяина, должно быть! Бил он их нещадно… так же, как нас, своих рабов. Для него все рабы, нечеловеки! Я раз вступился, так мне тоже попало. Вы знаете, я не могу видеть, когда кого-нибудь бьют. Он их специально злобил, чтоб нас живьем ели, но, по-моему, они его ненавидели еще больше. Собаки нас по ночам сторожили, как в лагере. А у меня к собакам свой подход, знаете. С одним псом завел дружбу. Его на меня травят, я упаду, он подойдет, понюхает и уйдет, а мне что и надо. Потом подманивать его стал: идет. Словом, установили взаимопонимание. Лео звать. Лев, значит. «Лео» да «Лео», он ко мне привык, не лает, не грызет. Хвостом машет! Ходит за мной. Громадный! Я даже бояться стал: как бы не заметили, худо стало бы обоим.
Ну, а разговоры шли, что фронт приближается; потом слышим — пушки бьют… наши близко! Я ночью тихонько выполз, Лео этот тут как тут, будто ждал… Ну, мне он уже не страшен! Не выдаст! Как нарочно — работник, из немцев: «Ком?» «Куда?» — Говорю: Лео приказано выгулять. Сам его за ошейник держу. Так и прошли. Пес молчит, как понимает, не взбрехнул ни разу. Даже расставаться жалко было. Выбрались за ограду, я его отпустил, сам в кусты, где ползком, где бегом, и вот, будьте ласковы, здесь…
События этого дня не кончились.
Я еще не успел опомниться как следует от встречи с Игорем, как поступило необычное донесение; позвонили из части, расположенной близко к переднему краю. Разговаривал полковник:
— Что? Еще перебежчик? Что?! Собака? Какая собака? Какая из себя, говорю? Порода какая? Не знаете… плохо! Надо знать! Заприте и не выпускайте, впредь до особого распоряжения… Заперли уже? Хорошо… Собака там приблудилась, — объяснил он, кладя трубку. — Красивая, большая. Видимо, непростая. Утверждают, что перешла линию фронта. Солдаты из стрелкового батальона видели, хотели стрелять, думали — немцы ползут, кусты зашевелились, уже взяли на мушку, глядь, собака, вовремя рассмотрели… Хотите, поезжайте, посмотрите, благо время и обстановка позволяют?
Собака перешла фронт? Любопытно!
Игорь подкрепился, почувствовал себя лучше, попросился со мной. Ему сменили одежду. В армейской форме он сразу стал похож на человека; не мудрено, что в первый момент я не узнал его. После той одиссеи, какую он проделал, пожалуй, родная мать могла бы не узнать сына.
Вероятно, у него было свое предположение, потому что он сгорал от нетерпения и поторапливал меня.
— Ну, где пленный? — спросил наш шофер, когда мы прибыли в часть. О собаке уже знали все. — Сам сдался?
— Трофеи наших войск! — весело ответствовал молодой краснощекий солдатик, исполнявший обязанности часового при собаке, сидевшей взаперти в дощатом закутке. — Фольвар там у них, разведчики донесли, ферма, собак держат; он и пришел…
— Не фольвар, а фольварк, — поправил Игорь.
— Пусть будет фольварк, — согласился солдатик. — Ну, силен, мужик! Еле затащили, еще сопротивляется… А зачем шел? Фриц! — позвал он пса. — Топай сюда, начальство требует!
— Не Фриц, а Лев, — опять поправил Игорь.
— Он? — спросил я.
— Конечно, он!
— Знакомый, значит! — вставил снова разговорчивый солдат. — А зачем пришел, не говорит…
— Не захотел жить при капитализме, решил к нам податься, — шутили бойцы. — Сознательный парень!
Солдаты повторили то, что мы уже знали от полковника: как увидели шевелящиеся кусты и чуть не стали стрелять. И как удивились, увидев, что это пес: вдруг из кустов показалась растерянная собачья морда. Все-таки, что его заставило?
— Слушай, ты уж не за мной ли вдогонку отправился? — говорил Игорь, ощупывая и оглядывая собаку.
Это был огромный сенбернар, необычно крупный даже для своей породы, одной из самых больших в мире. Он вел себя вполне мирно, вопреки тому, что рассказывал Игорь. Большими, по-человечески выразительными глазами он спокойно озирался по сторонам, как бы стараясь уяснить: куда попал? что за люди вокруг? какие? Голова больше человечьей. Великолепное животное! Я не мог не высказать восхищения. Гросс-собака, вероятно, сказал бы наш знакомец и почитатель собачьей красоты Алексей Викторович.
Сразу припомнилось все, что знал о сенбернарах. Родственники моего Джери: догообразные. Родина предков Эпир, Малая Азия. Римляне специально завозили «эпирских собак». Они завезли их и за Альпы. Название порода получила по названию монастыря в Альпах. Монахи использовали сенбернаров для розыска заблудившихся в горах во время метели. Знаменитый Барри спас за свою жизнь сорок человек.
Как показало ближайшее будущее, наружность Лео была обманчива, тем не менее пес был превосходный — породный, мощный, с крупными мускулами и густой длинной мягкой шерстью.
Он был голоден и, когда дали еду, так принялся работать, что посудина крутилась волчком под его языком.
Все-таки зачем он пожаловал, обманув бдительных своих хозяев и дозорных на немецкой стороне? Лео задал задачу! Это даже стало предметом оживленного обсуждения среди солдат.
