Оба умерли от рака. Отец был заядлым курильщиком, она вспомнила его затрудненное дыхание, как он скреб ворот рубашки, когда ему не хватало воздуха.

– Все что угодно, девочка моя, только курить не начинай, – говорил он каждый раз, когда она навещала его в больнице. Все повторял и повторял: – Только не начинай курить!

Он не знал, что она уже курит. Даже это зрелище – его исхудавшее тело на простыне – не заставило ее бросить.

У матери был рак кожи, та же болезнь, что убила Таге Даниэльссона[1] в 80-е годы.

Они были уже в возрасте, когда она родилась, им было столько же, сколько ей теперь. Они могли бы и от старости умереть. Мать рассказывала, что была уверена в своем бесплодии. Только когда ее целую неделю рвало после завтрака, она поняла, что это не так.

Когда Берит оглянулась, уходя, два язычка пламени едва виднелись в свете январского солнца. Она пошла по дороге вдоль берега, миновала дом, где выросла. Он ничуть не изменился. Интересно, кто там теперь живет? Но никакого движения в окнах не было, а дорожку, ведущую к двери, никто не расчистил.

Здесь она девочкой каждый день ходила в школу, находившуюся довольно далеко. Сейчас домов стало намного больше, однако все вокруг все равно казалось странно застывшим. Связи со школьными друзьями давно уже оборвались. Даже имена их она вспоминала с трудом.

Озеро блестело, от поверхности воды поднимался легкий пар. Она скучала по льду, ей захотелось надеть коньки и заскользить к горизонту. Прочь от всего, что ее окружало, от обыденности, от людей, прочь от себя самой. Внезапно она почувствовала, что руки у нее замерзли, и поняла, что оставила варежки на могиле.

Берит остановилась у высокого и узкого каменного дома. Она помнила его с детства.

Жюстина, иди мимо! Жюстина, иди мимо!

Хор тонких голосов, и она тоже, ее голос был одним из поющих.

Жюстина, иди мимо! Жюстина, иди мимо! Жюстина, писай мимо!

В ушах у нее зазвенело, голова закружилась.

На крыльце стояла женщина с короткими вьющимися волосами, в пестрых брюках. Женщина стояла совершенно неподвижно, и было в ней что-то знакомое. Берит помахала рукой.

– Жюстина? – неуверенно произнесла она. – Разве это возможно? Это действительно ты, Жюстина?

Женщина направилась к ней, глаза у нее были зеленые, а взгляд прямой.

– Берит Блумгрен! Как странно! Я как раз о тебе думала.

Слова разносились эхом.

– Правда? – прошептала Берит.

Женщина засмеялась:

– Да! Можешь себе представить, думала.

– Фамилия у меня теперь, конечно, другая, Ассарсон...

– Да-да. Ясное дело, ты ведь замужем.

– Да.

– Вот подумывала, не вытащить ли старые финские санки. Теперь нечасто можно на финских санях покататься. Но кажется, наступила зима.

– В детстве мы постоянно катались на санках. У меня они были красные, папа покрасил.

– А у меня обычные, лакированные. Они в сарае стоят. Не хочешь на минуту зайти, ты, кажется, замерзла?

– Да... может быть. Я на кладбище была. Там, наверное, и варежки забыла.

– Хочешь глинтвейна, у меня еще с Рождества бутылка осталась?

– Глинтвейна? Хорошо бы, горячий глинтвейн, он прямо до нутра согревает.

По полу скользил солнечный луч. Берит отпила глинтвейна и почувствовала, как возвращается тепло. Жюстина сидела, положив подбородок на руки, и наблюдала за ней. Лицо у Жюстины было круглое и светлое, веснушек на нем теперь стало меньше, чем в детстве. В детстве она вся была в веснушках.

– Сколько лет прошло... – пробормотала Берит. – Когда мы в последний раз виделись?

– В шестьдесят девятом. Когда среднюю школу окончили.

– Да... должно быть, тогда.

Она немного подумала.

– Боже мой, ведь почти тридцать лет назад!

– Да.

– Ты все это время и жила... ты, по-видимому, так и живешь в родительском доме?

– Да.

– И все время тут и жила?

– Да.

– Они умерли... да, я помню, я в газете читала, когда твой папа умер. Там про него много было написано.

– Конечно. Папа умер. Много лет назад, в больнице.

– Флора, да... твою маму, кажется, Флорой звали? Мне всегда это имя казалось таким красивым. Она тоже была очень красивая, от нее так хорошо пахло.

– Флора – не моя мать.

– Да, я знаю.

Берит еще глотнула глинтвейна. Он был крепкий и пряный.

– Мои родители здесь на кладбище похоронены. Они были очень пожилые, ты, наверное, помнишь. Я недолго дома жила. Мне хотелось отсюда вырваться. Очень быстро повстречалась с будущим мужем, его зовут Тор, он бухгалтер. Звучит как торф, да?

Жюстина улыбнулась.

– Налей-ка себе еще глинтвейна. Давай уже допьем бутылку, Рождество-то прошло.

– За твое здоровье.

– За твое! За встречу.

– Послушай... А почему ты сегодня именно про меня думала? Это так странно звучит. Именно сегодня я выбралась в Хэссельбю, а ты про меня вспомнила и мы совершенно случайно встретились.

– Не совсем случайно, ты же сюда пришла.

– Да... но я ведь просто бродила здесь, пыталась вспомнить детство.

– Те камни, где ты играла.

– Примерно так.

– А дети у тебя есть, Берит?

– Есть. Два мальчика, одному двадцать один, а другому двадцать два. Они уже переехали, мы теперь с Тором вдвоем остались. Теперь мы, как говорится, можем жить друг для друга. А ты как?

Жюстина покачала головой.

Потом вдруг сунула два пальца в рот и резко, коротко свистнула. Где-то зашелестело, комната словно уменьшилась в размерах, что-то зашуршало, засвистело, что-то острое оцарапало макушку Берит, вцепилось ей в волосы.

– Господи, это еще что такое!

Она закричала и вскочила, опрокинув себе на брюки глинтвейн.

В лесу лежал зверь. Похожий на собаку.

Сначала она увидела только голову, все остальное было закрыто мхом и листьями. Она разглядела только голову, но не испугалась; никем не замеченная, она пробралась обратно в дом.

На подоконнике в подвале она нашла банку, в которой Флора хранила прищепки для белья. Высыпала их на пол в углу, налила в банку воды и пошла обратно.

Животное стало пить. Немного воды утекло в мох, но шея животного двигалась, Жюстина поняла, что зверь исстрадался от жажды, очевидно, долго пробыл без воды.

Собака ли это? Она потрогала свалявшуюся шерсть. Нос зверя пошел складками, обнажились желтые зубы.

На звере не было ошейника. Тела не разглядеть под ворохом мха и кустиков брусники, ломкими и красными.

– Ты со мной домой пойти не можешь, – сказала Жюстина. – В нашем доме ведьма живет. Я не хочу, чтобы она увидела тебя. Но я приду к тебе, я буду носить тебе еду и воду, я обещаю.

Шея у зверя была мощная. Жюстина придумала ему имя.

Она позвала его по имени как можно громче, но тело зверя не шевельнулось, а хвост был зарыт во мху.

На следующий день Жюстина принесла мяса. Когда Флора не смотрела на нее, откромсала кусок от котлеты со своей тарелки и завернула в носовой платок.

Зверь лежал на том же месте.

Она больше не могла видеть его глаза.

Она положила котлету у его носа, тут же высунулся язык.

Но есть зверь не стал.

А потом она его больше не видела.

Вечером к ней зашел отец.

– Будем читать вечернюю молитву?

– Б о ж е н ь к а к о т о р ы й л ю б и т д е т е й – п о с м о т р и н а м е н я т а к у ю м а л е н ь к у ю – к у д а б ы я н и о б р а т и л а с ь – с ч а с т ь е м о е в р у к а х б о ж ь и х – с ч а с т ь е п р и х о д и т и у х о д и т – к о г о б о г л ю б и т т о м у и с ч а с т ь е.

Он склонился к ней и поцеловал ниже уха.

– О ком мы сейчас думаем, и ты и я? Мы оба?

– О маме, – прошептала она.

Лицо у него вытянулось, глаза стали грустными.

– Я должен тебе сказать, что когда ты завтра утром проснешься, то меня не будет.