Я попробовал улыбнуться Нине в ответ. Не удалось. Я вышел, подняв руки. С начала войны я прочел в газетах сотни очерков о советских героях в бою. И все эти люди отказывались признавать, что они герои. Они просто защищали отчизну от фашистских варваров. Когда у них спрашивали, зачем они бросались грудью на амбразуру дота, зачем карабкались на танк и бросали в люк гранату, они отвечали, что на их месте любой русский патриот поступил бы точно так же.

Стало быть, героям и тем, кто засыпает быстро, при необходимости удается отключать мысли. А «мозговая болтовня» остается на долю трусов и страдающих бессонницей — как раз публике вроде меня. Выйдя за дверь, я подумал: «Стою вот у сельского домика под Березовкой, а мне в голову целятся партизаны».

Судя по Колиной широченной улыбке, он вообще ни о чем не думал. Мы стояли с ним рядом, а наши невидимые допросчики нас разглядывали. Шинели наши остались в доме, и мы дрожали на морозе — холод пробирал до кости.

— Докажь, что наш. — Голос вроде бы доносился от заснеженного стога. Глаза мои привыкли к теме, и я разглядел, что в тени на коленях стоит человек и целится в нас из винтовки. — Добей фрицев в голову.

— Тоже мне испытание, — ответил Коля. — Они уже мертвые.

Способность этого человека усугубить то, что и так уже хуже некуда, меня больше не удивляла. Может, герой — это просто человек, не осознающий собственной уязвимости. Стало быть, мужество — это когда по безрассудству ты не соображаешь, что смертен?

— А вот мы еще живы, — сказал партизан из тени, — потому что добиваем их, даже если думаем, что они сдохли.

Коля кивнул и пошел к «кюбелю» — тому, что с невыключенным двигателем. Машина остановилась наконец, поглубже завязнув в снегу.

— Мы за вами смотрим, — сообщил партизан. — По пуле в голову, если что.

Коля выстрелил в головы мертвому водителю и мертвому пассажиру; дульные всполохи мигнули в темноте, как вспышки фотоаппарата. Потом развернулся и пошел по снегу, останавливаясь у каждого распластанного трупа. Каждому исправно стрелял в голову.

У шестого он помедлил, нагнувшись и приставив дуло к голове. Потом опустился на колени — что-то услышал. Встал и крикнул:

— Этот еще живой.

— Потому и надо добить.

— Может, что полезное скажет.

— А он может?

Коля перевернул немца на спину. Тот тихо застонал. На его губах пузырилась розовая пена.

— Нет, — сказал Коля.

— Это потому, что мы ему легкое прострелили. Окажи человеку милость, добей.

Коля выпрямился, направил пистолет и выстрелил умирающему в лоб.

— Теперь пистолет в кобуру.

Коля сделал, как велели, и партизаны вышли из укрытий — из-за стогов, заборов, из рощицы. Десяток человек, в длинных пальто и шинелях, с винтовками в руках, двигались по снегу к домику, и над головами их поднимался пар от дыхания.

Почти все походили на крестьян. Меховые шапки надвинуты на лбы, лица широкие, неприветливые. Никакой общей формы у них не было. На одних красноармейская кирза или кожаные сапоги, на других — валенки. Шинели защитные или серые. Один человек нарядился, похоже, в маскхалат финского лыжника. Впереди шел, как я понял, командир — заросший черной бородой мужик со старой охотничьей двустволкой на плече. Потом мы узнали, что его фамилия Корсаков. По имени-отчеству его никто не называл. Да и Корсаков, скорее всего, был псевдоним. Партизаны недаром скрывали свои настоящие имена. Айнзацкоманды публично казнили всю родню тех участников местного сопротивления, что им становились известны.

Корсаков с двумя сотоварищами подошли к нам. Остальные тем временем обшаривали немецкие трупы — собирали автоматы, патроны, письма, фляжки и часы. Человек в маскхалате стоял над одним трупом на коленях и пытался стянуть у того с пальца золотое обручальное кольцо. Оно не снималось. Тогда партизан сунул палец трупа себе в рот — потом увидел, что я смотрю, подмигнул и вытащил мокрый палец. Кольцо снялось легко.

— Ты за них не волнуйся, — сказал Корсаков, заметив, куда я смотрю. — Ты волнуйся из-за меня. Вы тут зачем?

— Они партизан организуют, — сказала Нина. Они с Ларой вышли босиком, ежились, а ветер трепал их непокрытые волосы.

— Вот как? Мы что, по-твоему, неорганизованные?

— Они свои. Они на немцев засаду устроили, всех бы поубивали, если б вы не появились.

— Неужели? Это мило. — Он отвернулся от девушки и окликнул того партизана, который обыскивал трупы в машине: — Что у нас?

— Мелочовка, — отозвался бородач, поднимая повыше оторванный погон. — Летнаны да обера.

Корсаков пожал плечами и перевел взгляд на Нину — оценивающе оглядел ее бледные икры, силуэт бедер под ночнушкой.

— Иди в дом, — велел он. — Оденься. Немцев больше нет, можно не блядовать.

— Не обзывайся.

— Как хочу, так и говорю. Иди в дом.

Лара взяла Нину за руку и увела внутрь. Коля проводил их взглядом и повернулся к партизанскому вожаку:

— Что так зло, товарищ?

— Тамбовский волк тебе товарищ. Если б не мы, ебали б щас их фрицы до самых гланд.

— И все равно…

— Варежку закрой. Одет вроде по форме, а не в армии. Дезертир?

— У нас задание. У меня в шинели мандат.

— У всех предателей в шинели мандат.

— Письмо подписал капитан госбезопасности Гречко. Нас сюда направили.

Корсаков ухмыльнулся и повернулся к своим: твой капитан Гречко здесь что, власть? Люблю я этих городских — распоряжаются, как у себя дома.

Партизан, стоявший рядом, жилистый, с близко посаженными глазами, громко расхохотался, обнажив дурные зубы. Второй промолчал. На нем был маскировочный комбинезон, весь в бурых и белых загогулинах: ходячий натюрморт — опавшая листва на снегу. Глаза колюче смотрели из-под кроличьей шапки. Он был маленький, ростом поменьше меня, и совсем молодой, на розовых щеках — никакой щетины. Очень тонкие черты, лепные скулы, полные губы. Искривленные в усмешке, потому что партизан перехватил мой взгляд.

— Что-то не то увидел? — спросил он, и я понял, что голос у него совсем не мужской.

— Да ты девчонка! — выпалил Коля, воззрившись на партизана. Мне стало неловко за нас обоих.

— А что тебя удивляет? — спросил Корсаков. — Наш лучший снайпер. Фрицев видишь? Это она им по полбашки снесла.

Коля присвистнул, переведя взгляд с девушки на мертвых фашистов, а потом на темную опушку за полем.

— Вон оттуда? Тут сколько — метров четыреста? По движущимся мишеням?

Девушка пожала плечами:

— Когда по снегу бегут, их даже особо вести не надо.

— Вика у нас хочет рекорд Людмилы Павличенко побить, — сказал человек с выступавшей вперед нижней челюстью. — Хочет стать первой снайпершей.

— А сколько сейчас у Люды? — спросил Коля.

— «Красная звезда» писала — двести, — ответила Вика, чуть закатив глаза. — Ей немца на счет записывают, даже когда сморкается.

— А винтовка у тебя немецкая?

— «К98». — Она похлопала по прикладу. — Лучше и на свете не бывает.

Коля ткнул меня локтем в бок и прошептал:

— У меня уже стоит.

— Что такое? — спросил Корсаков.

— Я говорю, у меня сейчас петушок отвалится, если мы чуть дольше на морозе простоим. Прошу пардону… — Он по-старомодному поклонился Вике, после чего повернулся к Корсакову: — Если хотите на наши документы взглянуть, давайте внутрь зайдем — и взглянете. А если хотите соотечественников расстрелять — стреляйте. Только хватит нас уже на холоде держать.

Партизанский вожак явно предпочитал расстрелять Колю, а не смотреть его документы. Но убить бойца Красной армии за здорово живешь — это не баран чихнул, особенно если столько свидетелей вокруг. Однако и уступать слишком быстро он не хотел — это ж ударить в грязь лицом перед своими. Поэтому они с Колей еще секунд десять злобно смотрели друг на друга. Я же кусал губы, чтобы зубы от холода не стучали.

Их поединок прекратила Вика.

— Влюбились никак, — громко сказала она. — Хватит в гляделки играть! Или уж глаза друг другу бы повыцарапали, или разделись да голыми в снегу покатались.