— Приезжают?

— Да-да, конечно.

— И остаются ночевать?

— Иногда. Обычно — нет.

— Днем не приезжают никогда?

— Раз или два бывало.

— Так ты меня, конечно, извини, но что вам мешает отсюда уйти?

— Думаешь, легко? — Нина разозлилась на такой вопрос — на то, что в нем таилось.

— Нелегко, — согласился Коля. — Но мы со Львом вышли из Питера сегодня на рассвете — и вот мы здесь.

— Эти немцы, с которыми вы сражаетесь, которые полстраны уже захватили, — думаешь, они дураки? Думаешь, они бы нас тут одних оставили, если бы мы просто могли открыть дверь и уйти в Питер?

— А что мешает?

Вопрос на девушек подействовал — это было видно по Нининым глазам, по тому, как Галина потупилась и стала разглядывать свои мягкие белые руки. Уже немного узнав Колю, я понимал: ему просто любопытно, он не собирался устраивать допрос. Но все равно, хоть бы он уже наконец заткнулся.

— Расскажи им про Зойку, — сказала Лара.

От этих слов Нина, похоже, разозлилась. Пожала плечами и ничего не ответила.

— Они думают, мы трусихи, — добавила Лара.

— А мне плевать, что они думают, — бросила Нина.

— Ладно, тогда я расскажу. С нами была еще одна девушка, Зоя.

Галина встала, оправила ночнушку и вышла из комнаты. Лара на нее даже не взглянула.

— Немцы ее любили. Если ко мне один приходил, к ней выстраивались шестеро.

От Лариной прямоты нам всем стало неловко. Нине тоже явно хотелось уйти, но она осталась. Глаза у нее бегали, и на нас с Колей она старалась не смотреть.

— Ей четырнадцать было. И отец, и мать — члены партии. Не знаю, чем занимались, но, видимо, секретарствовали. Айнзацгруппа их нашла. Расстреляли прямо посреди улицы. И тела повесили на фонаре, чтобы все в деревне видели, что бывает с коммунистами. Зою сюда привезли одновременно с нами, в конце ноября. Раньше здесь жили другие девушки. Через несколько месяцев мы им надоедаем, понимаете? Но Зоя у них была любимица. Такая маленькая и так их боялась. Наверно, им это нравилось больше всего. Они ей говорили: «Не бойся, больно не будет, мы не дадим сделать тебе больно»… что-то такое. Но она же видела, как папу и маму повесили на столбе. И любой, кто ее теперь трогал, мог оказаться их убийцей. Или тем, кто отдал приказ.

— Нам всем есть что рассказать, — произнесла Нина. — Она ударилась в панику.

— Да, запаниковала. Ей же четырнадцать, вот и паника. Тебе-то не так — у тебя сестра есть. Ты не одна.

— У нее были мы.

— Нет, — сказала Лара, — здесь по-другому. Каждую ночь, когда они уходили, Зоя плакала. Часами, пока не засыпала. А иногда и не засыпала. Первую неделю мы пытались ей помочь. Сидели с ней, держали за руку, рассказывали всякое, только бы не плакала. Без толку. Ты когда-нибудь успокаивал ребенка, у которого жар? И так его, и эдак — и на ручках носишь, и укачиваешь, и колыбельные поешь, и прохладного даешь попить, и теплого. Ничего не помогает. Зойка не унималась. А потом мы перестали ее жалеть. Мы злились. Нина правду говорит — нам всем есть что рассказать. У нас у всех родных убили. А когда Зоя плакала, не заснешь. На вторую неделю мы уже не обращали на нее внимания. Выходили из комнаты, когда она заходила. Она знала, что мы сердимся, — ничего нам не говорила, но понимала. И перестала плакать. Как-то вдруг решила, что хватит. Три дня ходила очень тихая, не плакала, держалась сама по себе. А на четвертое утро пропала. Мы и не заметили — только потом, когда офицеры пришли… Ввалились пьяные, ее по имени зовут. По-моему, они когда спорили о чем-нибудь, победителю первому доставалась Зойка. Они друзей из других частей приводили на нее поглядеть, фотографировали ее. А тут ее нет, и они нам, конечно, не поверили. Мы сказали, что понятия не имеем, куда она делась, но даже я бы решила, что мы врем. Мы б и соврали что-нибудь, наверное, если б знали. Хотя бы соврали ради нее. Но не знаю…

— Конечно, соврали бы, — вставила Нина.

— Может быть. Уже неважно. Они пошли ее искать — Абендрот и остальные. Он у них… я не знаю, какие у них звания… майор? — Она посмотрела на Нину, и та пожала плечами. — Майор, наверно. Он не старше всех, но всеми командует. Наверно, хорошо работает. Ему Зойка всегда первой доставалась, каждый раз. Они даже полковника с собой приводили откуда-то, только Абендрот все равно к Зойке. И когда с ней заканчивал, садился к огню и шнапс свой сливовый хлестал. Только сливянку, больше ничего. По-русски он здорово болбочет. И по-французски — два года жил в Париже.

— Он там за Сопротивлением охотился, — сказала Нина. — Мне кто-то говорил. Так хорошо, что его сделали самым молодым майором в айнзацгруппе.

— А со мной он любит в шахматы играть, — сказала Лара. — Я хорошо умею. Он мне фору дает — играет без ферзя, иногда без ферзя и пешки, но я все равно больше двадцати ходов не выдерживаю. Даже когда он пьяный, а пьяный он почти всегда. А если… если я занята, он раскладывает доску и играет сам с собой.

— Он у них хуже всех, — сказала Нина.

— Да. Только сначала я не понимала. А вот после Зои — да, хуже него никого нет. И вот они собак взяли и пошли за ней по следам в лес, искать пошли. Несколько часов их не было. Она недалеко ушла. Слабенькая же… Она вообще малышка, да и не ела почти ничего. И они ее с собой привели. Всю одежду с нее сорвали, а она как звереныш, грязная, сухие листья в волосах, и в синяках вся. Они ее били. Ей связали руки и ноги, в лодыжках. Абендрот мне велел пилу принести от поленницы. Когда Зойка убежала, она мое пальто взяла и сапоги, и они поэтому решили, что я помогала. Велели пилу принести. Уж и не знаю, что я подумала, но я ж не думала, что… Может, думала, они веревку ею пилить будут. Зойка же им так нравилась, они же не станут ее мучить.

Я услышал сдавленный всхлип. Поднял голову. Нина чесала лоб, ладонью прикрывая глаза, а губы стиснула, будто приказав себе молчать.

— Четверо держали ее за руки и за ноги. А она уже и не сопротивлялась. Да и что тут… Сорок килограмм всего в ней было. Думала, они ее сейчас убьют, ей было уже все равно. Ей уже хотелось умереть, она только этого и ждала. Но они ее не убили. Абендрот говорит мне: давай пилу. Но не взял, а встал так, чтобы я ему сама эту пилу в руки вложила. Мы все были в комнате — и я, и Нина, и Галя, и Олеся. Они нас согнали сюда. Хотели, чтобы мы все видели, — такое у нас было наказание. Мы же ей сбежать помогли, поэтому должны теперь смотреть. И все немцы курили… бегали по морозу, искали девчонку, можно и покурить, — и вся комната в дыму. А Зойка такая спокойная лежит — кажется, вот-вот улыбнется. От них уже так далеко, что им ее не достать. Только она ошибалась. Абендрот рядом с ней на колени встал и что-то на ухо ей шепчет. Не знаю, что он ей сказал. А потом взял пилу, приставил ей к лодыжке и начал пилить. И Зойка… Может, я долго еще проживу, хотя это вряд ли, но вдруг, и этого крика я никогда не забуду. Ее четверо крепких мужиков держат, в ней кожа да кости, но она все равно вырывалась, теперь только начала, и видно было, что даже им трудно ее удержать.

Майор ей сначала одну ногу отпилил, потом за другую взялся. Один немец даже из комнаты выбежал… помнишь, Нина? Забыла, как его зовут. Он сюда больше не приходил. Абендрот ей вторую ступню отпилил, а Зойка все кричала. Я подумала: ну все, сойду с ума, после такого-то, это нельзя, это лишком. А когда встал, у него весь мундир в ее крови был — и на руках ее кровь, и на лице. Встал и поклонился нам. Помнишь? Как будто выступил перед нами. И сказал: «Вот как бывает с маленькими девочками, которые убегают в лес». И они все ушли, все кончилось, и остался от них только дым. Зойка на полу стонала. Мы пытались ноги ей забинтовать, чтобы кровь не шла, но ее было слишком много.

Лара умолкла, и в доме повисла тишина. Нина тихонько плакала, вытирала нос рукой. В очаге стрельнул сучок, взвилась стайка искр. По крыше скреблись еловые ветки. С запада долетали раскаты бомбежки — скорее дрожью, чем звуком, стекла тренькали, стакан с водой…