— А что он может сделать вам?

— Все, что только пожелает.

Люси невольно вздрогнула от ужаса.

— Мой брат говорит, что очень опасно раздражать монахов, — озабоченно сказала она. — Если они настроены против вас, то, ради Бога, не возвращайтесь в монастырь. Оставайтесь здесь или скройтесь куда-нибудь. Ведь вас могут погубить!

Молодая девушка не заметила, что голос ее дрожит от волнения, и что она умоляющим движением положила свою руку на руку священника. Она спохватилась только тогда, когда почувствовала горячее пожатие монаха. Люси хотела забрать руку, но Бенедикт не выпускал ее.

— Мне сегодня уже дважды давали этот совет, — проговорил он, — а теперь из ваших уст я слышу его в третий раз. Но я не могу последовать ему, не могу, Люси!.. Тем не менее, я очень благодарен вам.

Молодая девушка затрепетала от звука голоса монаха. В нем была глубокая нежность, ее имя прозвучало в его устах как сладкая музыка, и она не в состоянии была отнять свою руку.

— Но, отец Бенедикт… — начала она и остановилась, так как рука, державшая ее руку, внезапно дрогнула.

— Отец Бенедикт! — медленно повторил монах. — Вы правы… Хорошо, что напомнили мне, что я — отец Бенедикт. Я готов был забыть об этом.

— Ведь вас же зовут так! — смущенно пробормотала Люси.

— Да, в монастыре, с тех пор как я надел монашескую рясу. Нам даже не оставляют настоящего имени, чтобы оно не напоминало о том времени, когда мы были свободны. Я должен был свое светское имя «Бруно» заменить монашеским именем «Бенедикт» И оно вовсе не радует меня.

Монах замолчал.

Сумерки сгущались. Через открытое окно врывался легкий ветер и тихо шевелил увядшие листья венков. Тускло мерцала лампада, бросая красноватый отблеск на ступеньки алтаря, на которых стояли молодые люди.

— Вы не любите своего монастыря? — спросила наконец Люси.

— Я ненавижу его.

— Почему же вы не уйдете оттуда?

Темные глаза монаха с загадочным выражением остановились на лице молодой девушки, затем он глухо спросил:

— А вы… разве вы могли бы отказаться от каких-нибудь уз, связывающих вас клятвой? Были бы вы в состоянии уважать человека и доверять ему, если бы знали, что он нарушил данное слово? Согласились бы вы, например, протянуть у алтаря руку на всю жизнь тому, кто изменил своей клятве?

Люси молчала, пораженная не столько этими странными вопросами, сколько тоном, которым они были заданы. В нем слышался страх, точно у обвиняемого, ждущего приговора судей и не знающего, осудят его или помилуют.

— Не знаю, — пробормотала молодая девушка, — я…

— Вы не согласились бы на это, — ответил за нее отец Бенедикт сразу упавшим, беззвучным голосом. — Я так и знал. Не бойтесь меня, — прибавил он, заметив, что Люси, испуганная его волнением, инстинктивно отшатнулась от него. — Не бойтесь, я не потребую вашей руки. Католическому духовенству навеки запрещено то, что допускается у лютеран и протестантов. Те свободно выбирают себе жену и у алтаря получают благословение на совместную жизнь, а у католиков алтарь преграждает путь к личному счастью. У нас существует выбор лишь между самоотречением и преступлением. Тому, кто не может отречься от личного счастья и не желает нарушить обет, остается один выход — смерть.

Люси, стоя неподвижно, слушала слова отца Бенедикта, подавленная смутным предчувствием. Неужели трагедия, о которой говорил монах, имела какое-нибудь отношение к ней?

Ей недолго пришлось сомневаться. Страсть, так давно сдерживаемая, прорвалась наружу, и ее уже нельзя было заключить в прежние тесные рамки. Но в том, как она выливалась, была видна долгая привычка скрывать свои чувства. Бруно стоял, точно пригвожденный к полу, вдали от молодой девушки и не приблизился к ней ни на один шаг.

— Я полюбил вас, Люси, с первой минуты, как увидел, — тем же беззвучным голосом проговорил он, — с той минуты, когда вы, не подозревая о моем присутствии, с детской радостью бросились к кусту малины. Я не знаю, что влекло меня к вам, имеющей так мало общего с моим мрачным существованием, к вам — олицетворению жизнерадостности и света. Эта любовь властно и всецело захватила меня. Я боролся со своим чувством с нечеловеческими усилиями, пытаясь освободиться от него, я молился, призывал Бога на помощь, уехал в самый отдаленный приход, чтобы, не встречаясь с вами, забыть вас но ничто не помогло. Страсть к вам, точно демон, впилась в мою душу и неотступно терзала днем и ночью, во сне и наяву. Но все имеет границы. Мои силы иссякли, я не могу бороться больше с любовью к вам, я погибаю!

Бруно умолк и тщетно ждал ответа. Люси закрыла лицо руками, она испытывала такое ощущение, какое мог бы испытывать слепорожденный, впервые увидевший свет и вновь ослепленный его яркостью. Ее любил этот человек!

Второй раз в жизни ей признавались в любви. Граф Оттфрид стоял перед ней на коленях, нашептывая льстивые речи, наполнявшие гордостью ее детское сердце, а вокруг них раздавались чарующие звуки музыки и неслись мимо веселые танцующие пары. Теперь все было иначе: вместо музыки шелестели колеблемые ветром сухие листья; слабо мерцал огонек лампады и алтарь, соединяющий сердца любящих, на этот раз навеки разлучал стоявшую перед ним пару. Никто не преклонял коленей, высокий мужчина стоял в стороне, и беззвучно лились страстные слова, столь не похожие на любовные речи графа.

Тем не менее они проникали в самую глубину души Люси. Ей казалось, что все прошлое исчезло безвозвратно, что она больше не ребенок, смотрящий на жизнь, как на залитый солнечным светом сад, в котором можно срывать лишь цветы радости. То, что наступило взамен прошлого, было нечто очень важное, серьезное, захватывающее, хотя и совсем не похожее на ту любовь, о которой мечтала Люси. Темная тень, появившаяся на пути молодой девушки, приняла форму и жизнь, воплотилась в образ высокого, стройного человека с темными, мрачно блестящими глазами. Теперь Люси было ясно, почему эти глаза производили на нее такое сильное впечатление, и она сознавала, что никогда не освободится от их власти.

В маленькой часовне царила мертвая тишина. Отец Бенедикт медленно подошел к Люси и сказал более спокойно, но тем же беззвучным голосом:

— Вы молчите? Я так и думал, что мое признание вызовет в вас испуг и отвращение. Но больше не мог молчать, я должен был сбросить это бремя со своей души. Быть может, теперь мне будет легче перенести приговор, который ожидает меня. Позвольте обвиняемому сказать последнее слово в свое оправдание. Я нарушил ваш покой, Люси, простите меня, но я так много выстрадал, прежде чем решился открыть вам свои сердечные муки, что если вы прольете две-три слезы, то я, право, заслужил их! Неприятная минута, которую вы теперь переживаете из-за меня, пройдет бесследно, и, может быть, завтра вы уже забудете о том, что я сегодня сказал вам. Прощайте, будьте счастливы! — и, быстро повернувшись, Бруно вышел из часовни.

С его уходом тяжесть, приковавшая Люси к месту и лишившая ее возможности говорить, исчезла. Она бросилась вслед за монахом.

— Бруно! — воскликнула она с мольбой, с невыразимым беспокойством.

Но поздно: отец Бенедикт был уже далеко от нее и не слышал ее возгласа.

Люси осталась одна в часовне. Ветер, дувший в открытое окно, стал сильнее, и вдруг один из венков, как будто тронутый чьей-то невидимой рукой, отделился от стены и тяжело упал на пол. Огонек лампады всколыхнулся. У дверей церкви показалась какая-то фигура, и через несколько секунд к молодой девушке подошел небольшого роста старик.

— Если угодно, я могу проводить вас! — проговорил он, вежливо кланяясь.

— Кто вы? — с удивлением спросила Люси.

— Я — здешний псаломщик. Его преподобие отец Бенедикт поручил Мне проводить вас в…

— В село Р.! — закончила Люси тихим, срывающимся голосом.

— В село Р.? — вопросительно повторил старик. — Странно! Отец Бенедикт тоже пошел в Р. и мог бы сам проводить вас, фрейлейн. Впрочем, он, вероятно, думал, что дорога мимо Дикого ущелья будет слишком трудна для ваших ног. Мы, разумеется, пойдем по большой проезжей дороге — так будет хотя и дальше, но спокойнее.