— Я все-таки попрошу выслушать меня. Неужели вы не позволите обвиняемому даже попытки оправдания?

— Я вас не обвиняла и не желаю слушать ваши оправдания.

Дерзкая самоуверенность Курта начала несколько колебаться; однако он все-таки вошел.

— Я знаю, за что вы сердитесь, и безоговорочно признаю себя виновным. Я пришел как кающийся грешник, молящий о помиловании; неужели мне будет в нем отказано?

Ответа не последовало, но видно было, что девушка сильно взволнована; руки, с нервной торопливостью перебиравшие цветы, дрожали.

— Инга!

— Меня зовут фрейлейн Лундгрен! Прошу вас, господин лейтенант, оставьте меня одну.

— Когда вы меня помилуете, не раньше.

— В таком случае, я уйду! — и Инга, собрав цветы, готова была действительно уйти, но Курт загородил выход.

— Вы обращаетесь со мной, как с преступником! Что же такого плохого я сделал? Передал ваши слова в немножко свободном переводе, чтобы подшутить над Филиппом. Это скверная старая привычка, укоренившаяся еще с детства; в Ротенбахе я всегда водил его за нос, а он этого не замечал. Но моя шутка была направлена не против вас; вас не может оскорбить то, что…

Он вдруг остановился, потому что Инга впервые за время разговора посмотрела на него; но взгляд ее обычно шаловливых карих глаз был теперь горд и мрачен.

— Что вы уверяете своего друга от моего имени, будто… ну, да, будто я влюблена в него! — резким тоном докончила она. Будто я без всякого стыда навязываюсь ему! Странное у вас понятие о девичьей гордости, если вы не находите это оскорбительным!

Взгляд и тон Инги показывали, как серьезно она относилась к этому. Курт был ошеломлен и почти растерялся. Он ожидал, что она разгневается, осыплет его упреками, а вместо этого она стояла перед ним с ледяной физиономией и говорила о вещах, которые и не приходили в его легкомысленную голову. Он возразил неуверенным тоном:

— Как вы можете так серьезно принимать шутку? Уверяю вас, у меня не было дурного намерения. Вы видите, я пришел с повинной. А что касается Филиппа, то, право же, не беда, если ему взбрела в голову какая-то глупость. Вы посмеетесь над ним и прогоните, он и узнает правду.

— Кто же говорит вам, что я прогоню его? Он ничуть не виноват. И он уже знает правду — я только что открыла ему глаза.

— Вы говорили с ним об этом? Надо полагать, через Христиана?

— Разумеется, через Христиана. Вы заставили меня посвятить третье лицо в такие вещи, о которых говорят обычно не иначе как с глазу на глаз. К счастью, этот честный, наивный юноша немного понимает из того, что переводит. Я объяснила господину Редеру, что то, что он принял за навязчивость с моей стороны, было лишь сочувствием ему и его горю, что я совершенно не допускала возможности какого-либо чувства с его стороны. В последнем я ошиблась. Относительно него вы вполне достигли своей цели, и он высказал мне это так трогательно, что у меня не хватило духу рассердиться. Дело может кончиться иначе, чем вы предполагали.

Эти слова могли иметь только одно значение; от страха у молодого человека кровь бросилась в голову.

— Не может быть, чтобы вы говорили серьезно! — проговорил он сдавленным голосом. — Браните меня, накажите, но не грозите мне такой местью.

— Я не понимаю вас! Какая месть? В какой степени это касается вас?

— Как это касается меня? — возмутился Курт. — Неужели вы не знаете? Я думал, что вы давно догадались! Я чувствую, что именно в настоящую минуту не имею права говорить, но если вы грозите мне такой возможностью, то я буду говорить, буду, несмотря на риск! Я полюбил вас, Инга, с той самой минуты, когда мы вместе плыли в лодке к берегам вашего отечества. Я точно предчувствовал тогда, что это мое счастье плывет со мной, а вскоре после этого я окончательно понял, в чем мое счастье. Это горячее, глубокое чувство все росло во мне и, вы можете мне верить, что это правда. Не заставляйте же меня так жестоко платить за эту глупую шалость; не стойте передо мной с таким отрешенным лицом! Я не узнаю моего прелестного, веселого эльфа и не решаюсь просить вашей руки, а мне так хотелось бы схватить эту ручку и удержать в своей на всю жизнь… Можно?

В этих словах слышалась глубокая искренность, но произнесены они были слишком поздно; девушка отшатнулась, ее карие глаза засверкали гневом.

— Вы очень добры, но я требую от своего будущего мужа большего уважения, чем вы проявили по отношению ко мне. Вы утверждаете, что любите меня, и в то же время заставляете меня разыгрывать такую унизительную роль перед вашим другом, роль девушки, которая стремится, во что бы то ни стало поймать в свои сети мужчину и женить его на себе… и все это только ради того, чтобы позабавиться над нами обоими! Поищите себе другую, которая простила бы вам нечто подобное и вместе с вами стала бы смеяться вашей шутке, я же никогда не прощу вам! И после такого оскорбления вы еще осмеливаетесь просить моей руки! Ну, так вот же вам ответ! Видите? Так я бросаю вам под ноги ваше предложение!

С этими словами она действительно бросила к его ногам незаконченный букет.

Курт побледнел; такой реакции он никак не ожидал. В нем проснулась его мужская гордость.

— Фрейлейн Лундгрен, — сказал он, с трудом сохраняя самообладание, — не было никакой надобности давать мне ответ в такой форме. Я извинился в мнимом оскорблении, а предложение сделал совершенно серьезно. Вы могли отвергнуть его, но такого обращения я не заслужил. Теперь мне, конечно, остается одно: в будущем держаться от вас подальше… Прощайте!

Он повернулся, чтобы уйти, но в дверях бросил назад еще один долгий, полный упрека взгляд.

Инга стояла, прижав руки к груди, точно подавляя в себе какое-то чувство. Она была бледна и едва не плакала; быть может, это были уже не слезы гнева. Курт видел это и еще с минуту медлил с уходом; он ждал слова или знака, малейшего намека, который позволил бы ему остаться, но ничего такого не последовало, и он, решительно подняв голову, вышел из беседки.

Как бодро, с какой уверенностью в победе, как самонадеянно шел молодой моряк навстречу «суду»! Он был твердо убежден, что стоит ему извиниться, и все будет улажено и забыто. Потом он хотел сделать предложение и заключить свою маленькую невесту в объятья… и вдруг!.. Все оказалось намного серьезнее! Он недооценил молодую норвежку; она шутила и позволяла шутить с собой, но играть с ней было нельзя! И именно теперь он почувствовал, как глубоко проникла в его сердце любовь к ней. Но что толку? Все было кончено! Не мог же он вторично позволить так оскорблять себя! Нет, никогда! Он в самом деле проиграл, как злорадно предсказывал ему Филипп. И если Инга говорит серьезно, грозя такой местью? От нее можно было ожидать этого; она ведь знала, какую глубокую рану нанесет ему этим. При этой мысли моряк вздрогнул от безграничной ярости и, входя в дом, пробормотал сквозь зубы:

— Пусть тогда Бог помилует этого Филиппа! Я сверну ему шею, прежде чем он успеет жениться!

Яхта «Фрея» стояла, готовая к отплытию, в бухте Эдсвикена. Христиан уже принес на палубу багаж своего хозяина и лейтенанта Фернштейна, а два матроса хлопотали над последними приготовлениями к отъезду; давно задуманное путешествие на север должно было, наконец, состояться, и Бернгард с Куртом пошли в пасторат прощаться.

Там в последнее время стало очень тихо, потому что молодая гостья из Дронтгейма, неожиданно залетевшая сюда и несколько недель, наполнявшая дом веселой болтовней и шалостями, так же неожиданно упорхнула — Инга внезапно почувствовала тоску по родине и объявила, что не может оставаться дольше. К тому же, Аксель Ганзен давно уже был в Бергене, и родители Инги, простив своей балованной любимице ее проделку, с нетерпением ждала ее домой. Итак, она уехала, а два дня спустя за ней последовал и ее верный рыцарь. Филипп Редер, объявивший Рансдаль прекраснейшим местом на всем белом свете, сделал открытие, что здесь страшно скучно и что целью его путешествия был, собственно говоря, Нордкап и что пора было направляться туда. Он воспользовался местным пароходом и отправился пока не в Дронтгейм. Инга сказала ему, что ее родители живут на даче в нескольких милях от города и что она едет к ним туда. Нельзя же было ехать вслед за ней без прямого приглашения; к тому же у него не было на примете переводчика. Редер убедился, что ему следует научиться говорить по-норвежски; объясняться в любви через переводчика, как предлагал Курт, было все-таки неудобно. К тому же неизвестно, захотят ли будущие тесть и теща принять жениха, который станет просить руки их дочери, объясняясь при помощи мимики. Поэтому Редер вернулся к своему первоначальному маршруту и сел на норвежский туристический пароход. Там он волей-неволей научится этому проклятому языку во время длительного плавания. Он рассчитывал, что после этого, высадившись на обратном пути в Дронтгейме, уже достаточно проникнется обычаями севера и представится Лундгрену в качестве достойного его зятя.