Разумеется, Курт с первых же слов догадался об истинной цели этой удивительной поездки Филиппа, но был так зол, что делал вид, будто совсем ничего не помнит, и заставил горевшего нетерпением Редера еще долго расспрашивать и выпытывать, пока у него, наконец, не прояснилась память.

— Ах, да! Ты говоришь о фрейлейн Лундгрен! Да, она здесь, у своего дяди, пастора Эриксена.

— Пастора? Это, конечно, первое лицо в Рансдале? Значит, я могу нанести ему визит в качестве чужестранца? Ты с ним знаком?

— Разумеется, потому что Бернгард женится на его дочери. Мы часто бываем в пасторате, но там говорят только по-норвежски, и если ты будешь так отчаянно жестикулировать, как только что, они, наверно, подумают, что ты сбежал из какого-нибудь сумасшедшего дома в Германии.

Несмотря на это не особенно лестное предположение, лицо Филиппа так просияло, что у Курта не осталось ни малейшего сомнения: магнит, притянувший его сюда, находился в пасторате.

— Я пойду, конечно, с тобой, — объявил Филипп. — Ты меня представишь. Кроме того, я купил в Дронтгейме норвежскую грамматику: здесь не обойдешься без знания языка, я уже это вижу.

В эту минуту их бегом догнал Христиан Кунц, совсем красный от радостного усердия.

— «Орел» показался! Он идет на всех парах и через полчаса будет здесь.

— Как! Он говорит по-немецки? — воскликнул Филипп в восторге. — Земляк! Из моей родной Голштинии! Как вы попали сюда, земляк?

Теперь настала очередь Христиана прийти в восторг, но Фернштейн, вкратце рассказав, как было дело, быстро положил конец объяснениям.

— На это у нас нет теперь времени, — сказал он. — Я сейчас приду, Христиан, только отведу этого господина в гостиницу. Пойдем скорее, Филипп, потому что я должен быть на месте, когда «Орел» бросит якорь.

— «Орел»? Немецкое судно? — спросил Редер, бросая вслед убегающему земляку взгляд сожаления.

— Да, яхта принца Зассенбурга: на борту сам принц и министр Гоэнфельс с дочерью. Мы идем встречать их.

У Редера закружилась голова, но это было очень приятное головокружение. Он приехал из глуши, ожидая и здесь найти такую же глушь, и вдруг из всех щелей полезли земляки, нашлись совершенно неожиданные, но желательные связи с домом пастора и появился еще «Орел» со своими знатными пассажирами! Рансдаль вдруг предстал перед приезжим в самом розовом свете: он решил, что нескоро уедет отсюда.

По спокойной водной глади плыл «Орел». Стройное, белое, это судно, как исполинский лебедь, легко разрезало воду, оставляя позади себя широкую, сверкающую серебром полосу. Казалось, оно шло медленно, на самом же деле поразительно быстро: скалы и бухты, леса на берегу появлялись и исчезали, как быстро сменяющие друг друга картины, и с каждым изгибом фиорда эти картины становились все красивее и величественнее.

Яхта была маленьким плавучим дворцом. Она была снабжена всем, что изобрела современная техника для безопасности и комфорта, а внутри отделана с удивительной роскошью. Вся команда в настоящую минуту находилась на палубе, и капитан говорил со штурманом, стоявшим на своем посту у руля; штурман отвечал на его указания, относившиеся к остановке яхты, только коротким кивком, но это никого не удивило: на яхте знали норвежца как замкнутого, скупого на слова человека, который говорил лишь в случае крайней необходимости и всякие попытки к сближению отклонял коротко и резко.

Верхняя палуба, куда команда доступа не имела, была приспособлена для отдыха на открытом воздухе. Она была защищена от солнца широким тентом; всюду были расставлены низенькие кресла и столики, а также бамбуковые стулья с темно-красными подушками; цветной ковер покрывал пол. Это был своего рода салон на открытом воздухе, и в хорошую погоду им пользовались в течение почти целого дня.

Сейчас здесь были только хозяин яхты и барон Гоэнфельс. Теперешний министр за последние десять лет изменился очень мало. Правда, его волосы стали совсем седыми, а на лбу образовалось несколько глубоких морщин, но держался он по-прежнему прямо, даже еще с большей гордостью и сознанием собственного достоинства, а проницательный взгляд был все так же ясен. Каких-либо признаков нервного страдания, заставившего его решиться на эту поездку на север, в его внешности не было заметно.

Принц Зассенбург, полулежавший в бамбуковом кресле против него, был человеком лет сорока шести-семи. У него была стройная аристократическая фигура; в его темных волосах еще не серебрилась ни одна нить, но множество мелких морщинок на лбу и висках выдавали его возраст. Черты его несколько бледного лица отличались тонкостью и одухотворенностью, темно-серые, мечтательные глаза были бы прекрасны, если бы не выражали глубокой усталости. Та же усталость была на лице и во всей его позе.

Разговор оборвался, и наступила продолжительная пауза; двое мужчин молча смотрели на пейзаж. Фиорд сделал последний поворот, и вдали показался Рансдаль среди своих зеленых лугов, с могучими горами на заднем плане.

— Очень красиво! — вполголоса проговорил министр. — А там, в горах, ваш северный Тускулум? Очень уединенно и далеко от мира.

— Да, там можно еще мечтать и забывать о существовании мирской суеты, — ответил Зассенбург, не меняя положения. В Альфгейме мы еще можем считать себя в безопасности от потока туристов, нас защищают от них плохие дороги и неудобства жизни здесь. Иной раз забредет какой-нибудь турист, путешествующий пешком по горам, и вскоре опять исчезнет. Рансдаль имеет отсюда весьма живописный вид, не правда ли? А вон та усадьба у маленькой бухты — Эдсвикен, имение вашего племянника.

Гоэнфельс взял бинокль и навел его на указанную точку; через минуту он положил бинокль обратно, не сказав ни слова.

— Как вижу, я у вас в немилости после моего сегодняшнего признания, барон, — снова заговорил принц. — Боже мой, это ведь было только простое письмо к господину фон Гоэнфельсу, и вся ответственность за него падает на меня одного. Да и кто знает, придет ли он еще.

— Придет! — Этот ответ звучал действительно довольно немилостиво. — Вы ведь не оставили ему выбора. Не мог же он за какой-то год напрочь забыть общепринятые приличия, чтобы не явиться, когда вы лично извещаете его о своем приезде. Конечно, на эту историю можно было бы не обращать внимания, если бы ее затеяла не Сильвия.

— Идея принадлежит действительно баронессе, но я признаю себя виновным наравне с ней, потому что ваш племянник интересует и меня. Правда, он держался довольно скованно, когда я был у него прошлым летом, но все равно этот Бернгард — цельная натура, а такие встречаются в жизни довольно редко.

— Упрямый сумасброд — вот кто он такой, и больше ничего! Неужели вы серьезно принимаете его упорство и своеволие за характер?

— Однако в его упорстве довольно много энергии; простое мальчишеское упрямство не продержалось бы целые годы. Вы сами рассказывали мне, каким упрямым он был, пока не убедился, что необходимо покориться; тогда он, молча, затаив вражду, стал ждать, когда наступит его время. Но, когда это время пришло, и ваша власть кончилась, он разорвал все связывавшие его путы и вернулся к жизни, которая в его глазах была идеалом свободы. В сущности, это его право.

— Но куда же девался долг? Долг по отношению к отечеству и жизни вообще? Бернгард молод, полон сил, богато одарен от природы; перед ним было будущее, может быть, большое, славное, и вдруг он презрительно отшвыривает его от себя ради того, чтобы поселиться здесь, в Рансдале! Этим он вынес сам себе приговор.

У меня больше нет с ним ничего общего.

— Вы должны считаться с наследственностью, — заметил Зассенбург. — Есть натуры, которые не могут подчиняться чувству долга. Его отец тоже не мог.

— То есть, вернее, не хотел. Я сделал все от меня зависящее, чтобы уничтожить в Бернгарде это несчастное наследие отца. Мне не удалось, пусть же он идет своей дорогой.

В этих словах таилась глубокая горечь. Принц молчал, зная по опыту, что относительно этого вопроса с министром нечего было спорить. Через несколько минут он снова заговорил: