Его слова были достаточно ясны, но молодая женщина отступила, и на ее лице снова появилось выражение, равносильное непреклонному «нет!».

— Для нас обоих? — повторила она. — Что же, по-твоему, после всего, что ты причинил мне, я могла бы еще быть счастлива с тобой? Право, Рейнгольд, ты слишком проникся сознанием собственного величия и моего ничтожества, если смеешь предлагать мне это. Впрочем, где ты мог научиться уважать меня? В доме родителей — невозможно. Я была воспитана в послушании и повиновении, и то, и другое в полной мере проявила по отношению к своему мужу. И какую же получила награду? Я была последняя не только в его доме, но и в сердце. Он не потрудился даже задать себе вопрос, действительно ли женщина, с которой связала его судьба, так ограниченна и недоступна для всего высокого в жизни, или это следствие воспитания, под гнетом которого и он, и она — оба — так страдали? Он с презрением отверг мои слабые попытки сблизиться с ним и каждый день, каждый час, каждый миг давал почувствовать, что терпит меня лишь как мать своего ребенка. А когда искусство и жизнь захватили его, он бросил меня, словно бремя, тяготившее его, отдал в жертву пересудам, осмеянию и унизительному состраданию, покинул ради другой и, наслаждаясь ее любовью, не тревожил себя мыслью, не истекает ли кровью мое сердце от смертельного удара, нанесенного им. И теперь, по-твоему, достаточно одного твоего слова, чтобы все кануло в Лету? Ты считаешь, достаточно тебе протянуть руку, чтобы взять то, что некогда оттолкнул от себя? Нет, так не шутят самым святым на земле, и если ты полагаешь, что презренная, забитая Элла покорится твоему милостивому жесту, то знай — нет, она скорее умрет вместе с ребенком, чем последует за тобой! Ты отрекся от долга мужа и отца, и мы привыкли к мысли, что у нас нет ни того, ни другого. Ты ведь достаточно ясно высказал это тогда, когда мы были «цепями», стеснявшими полет твоего гения… Ну, что же, они разорваны, разорваны самим тобой, и я даю тебе слово, что они никогда больше не будут тяготить тебя. Ведь у тебя есть твои лавры и твоя… муза. На что же тебе еще жена и ребенок?

Она умолкла и сжала руки, пытаясь усмирить взволнованное дыхание, высоко поднимавшее ее грудь.

Рейнгольд побледнел как полотно и все же не отрывал от нее взора. Свет лампы падал на ее лицо и белокурые косы, как и в тот вечер, когда он безжалостно объявил ей о предстоящей разлуке. Но где была та Элла… Элла, робко следившая за каждым изменением в его лице, покорная каждому его жесту, каждому капризу? Не сохранилось и следа от нее в этой женщине, гордо стоящей перед ним и платившей ему теперь унижением за унижение. Он впервые увидел, что эти сказочные голубые глаза могут вспыхивать гневом, но впервые видел и то, как дивно хороши они были, какой очаровательной была молодая женщина в своем волнении, и вместе с гневом, злобой и раздражением в душе его мелькнуло что-то похожее на восторг.

— И это твое последнее слово? — спросил он наконец после короткого молчания.

— Последнее!

Рейнгольд выпрямился. При этом ответе упрямство и гордость с новой силой вспыхнули в нем. Он направился к двери на террасу. Элла не шелохнулась. На пороге он остановился, обернулся к ней и проговорил глухим голосом:

— Я не тревожил себя вопросом, не истекает ли кровью сердце моей жены от смертельного удара, нанесенного мною… Но ты, Элла, разве почувствовала его?

Она молчала.

— Тогда я действительно не думал этого, — с глубокой горечью продолжал Рейнгольд. — Но теперешняя встреча более, чем когда бы то ни было, заставляет меня сомневаться в том, что разлука ранила твое сердце. Она ранила только твою гордость, и даже больше, чем я мог предположить. Тебе ни к чему так охранять дверь; я вижу, что необходимо устранить тебя, прежде чем добраться до ребенка, а у меня на то не хватит духа. На этот раз ты победила. Я больше не приду. Прощай!

Рейнгольд ушел. Элла слышала его шаги на террасе, затем треск кустарника, через который он прокладывал себе дорогу, наконец, шум весел, под ударами которых лодка отплыла от берега. Она перевела дух, медленно оставила свою позицию перед дверью и подошла к стеклянной двери. Быть может, у нее мелькнуло опасение, был ли смелый прыжок ее мужа с террасы в лодку столь же удачен, как и подъем из нее. Но в окружающей тьме ничего нельзя было рассмотреть. По-прежнему спокойно дремало море, безмятежно раскинулся покров тихой, душной ночи, и цветы струили свои ароматы.

Рейнгольд бесследно исчез.

За ясной, полной благоухания весной наступило жаркое лето. Залив, изо дня в день ярко освещенный солнцем, манил к себе красотой своих окрестностей, но зной был невыносим, и только морской ветер нес с собой некоторую прохладу, поэтому море стало излюбленным местом для прогулок. Долгое затишье в природе наконец было нарушено: разбушевалась буря, взметавшая вихрь в воздухе и огромные валы на море. Она разразилась так внезапно, что никто не предвидел ее, и уже более часа свирепствовала с неослабевающей силой.

Среди пенистых волн нырял баркас, очевидно, застигнутый бурей врасплох и теперь боровшийся с нею. Некоторое время ему грозила опасность быть унесенным в открытое море, но теперь он на всех парусах несся к берегу, и после двух-трех попыток ему удалось наконец пристать.

— Вот это называется настоящей бурей! — воскликнул Гуго Альмбах, насквозь промокший от дождя и брызг, первым выскакивая на берег. — На этот раз мы счастливо ускользнули из объятий морской богини. А право, были недалеки от того, чтобы в них остаться.

— К счастью, с нами был такой опытный моряк, — заметил маркиз Тортони, в столь же мокром виде последовавший за ним. — Требовалось большое искусство, капитан, чтобы в такую непогоду добраться до берега. Без вас мы бы погибли!

Рейнгольд вынес из баркаса полубесчувственную синьору Бьянкону: она была бледна как смерть и вся дрожала, прильнув к нему.

— Ради Бога, успокойся, Беатриче, опасность миновала, — нетерпеливо сказал Рейнгольд, в то время как последний пассажир, тот самый англичанин, который присутствовал при пресловутом разговоре Гуго с маэстро Джанелли, равнодушно ступил на твердую почву.

Между тем Иона осыпал самыми презрительными эпитетами двух матросов, которым вначале было вверено управление баркасом, но они, к счастью, не знали немецкого языка, а потому не могли понять его ласковых словечек.

— Захотели тоже быть моряками, управлять судном, а поднимается жалкое волнение — сразу теряют голову и призывают всех святых! — ворчал он. — Не вырви мой капитан из ваших рук руля и не возьмись за паруса, нырнули бы мы к акулам. Хотелось бы мне, чтобы вас потрепала такая буря, как нашу «Эллиду» перед тем, как мы попали сюда! Поняли бы вы, что значит какой-то ветерок в вашем заливе.

Всякий другой, кроме матроса, счел бы этот «ветерок» порядочной бурей. И она действительно грозила нешуточной опасностью пассажирам баркаса, которые спаслись только благодаря энергичным действиям капитана Гуго. Последний теперь по обыкновению уклонялся от выражений благодарности со стороны маркиза и англичанина.

— Оставьте, синьоры! — восклицал он. — Ведь для меня в такой поездке нет ничего нового и непривычного. Я сожалею лишь о том, что из-за каприза красивой женщины вы попали в такое неприятное положение.

— Да, да, эта женщина во всем виновата, — сердито проворчал Иона, между тем как Гуго вполголоса продолжал:

— Я уже за два часа заранее знал, что предвещает нам небо, несмотря на свой спокойный и ясный вид. Вы слышали, как я отговаривал от этой поездки. Однако синьора Бьянкона решительно настаивала на ней, смеясь над трусливым моряком, «не дерзающим отдаться своей стихии». Во всяком случае, надеюсь, мое мужество менее пострадало в ее глазах… — Он вдруг оборвал свою речь и, сделав несколько шагов в сторону примадонны, сказал: — Осмеливаюсь спросить, синьора, как вы себя чувствуете?

Беатриче все еще дрожала, но вид противника, стоявшего перед ней с выражением учтивости на устах и лукавством во взоре, до некоторой степени привел ее в себя. Для нее было достаточно его возражения против этой поездки, чтобы упрямо настаивать на ней и своими насмешками сделать остальных мужчин глухими ко всяким предостережениям. Смертельный страх, пережитый в последний час, стал для нее хорошим уроком, тем более жестоким, что она была обязана своим спасением именно капитану, показавшему себя сегодня героем, тогда как она в минуту опасности оказалась далеко не на высоте.