— А если я прошу тебя, Раймонд? Разве ты и моей просьбы не исполнишь? Я сама вызвала тебя из Фельзенека, да, но тогда я не подозревала, что ожидало тебя здесь. Я звала тебя к жизни, к людям, надеясь на примирение, и думала, что борьба будет по крайней мере открытой и честной. Теперь я умоляю тебя удалиться, чтобы избежать покушений на твою жизнь, угрожающих тебе на каждом шагу. Зачем ты хочешь пожертвовать собой ради безумной ненависти этих людей? Ты видишь, на что они способны. Они не успокоятся до тех пор, пока ты действительно не падешь их жертвой.
Это была страстная, тревожная мольба, но она, казалось, нисколько не тронула Раймонда.
— Так что же, если я погибну в борьбе? — спросил он. — Кому от этого будет горе? Вильмут и его верные прихожане увидят в этом лишь исполнение заслуженного приговора. Пауль после моей смерти станет владельцем Верденфельса. Я знаю, что он искренне ко мне привязан, но богатое наследство скоро утешит его в утрате, а ты... может быть, вздохнешь свободно, когда вместе с моей смертью изгладится воспоминание о прошлом, иногда мучительно врывающемся в твою жизнь.
— Раймонд!..
В этом возгласе слышались и гнев, и упрек. Раймонд на, миг остановился, и его суровый до сих пор голос зазвучал мягче, когда он снова заговорил:
— Или ты поплакала бы обо мне? Неужели у тебя есть еще слезы для меня?
Молодая женщина подняла на него взор, полный горячих слез, и эти слезы ответили ему прежде, чем ее уста произнесли:
— Тебя ничто не привязывает к жизни? Так подумай обо мне и о моем страхе за тебя! Береги себя... ради меня...
Щеки барона покрылись легким румянцем, его лицо слабо озарилось отблеском юности и счастья; он быстро сделал шаг вперед, как будто хотел задержать этот взгляд, полный слез, и этот дрожащий голос.
— Ради тебя, Анна? Ты так уверена в своей власти? А ты еще не знаешь, чем когда-то была для меня! Единственным солнечным лучом в моей жизни, полной мрака и отчаяния, единственным счастьем, поманившим меня, чтобы исчезнуть, как сон, когда я хотел заключить его в свои объятия. Я воображал, что все это погибло в тоске разлуки, но нет, оно было со мной все годы моего одиночества, и только оно одно и привязывало меня к жизни. Ты также не смогла победить это чувство, не можешь уйти от прошлого. Анна, неужели счастливый сон должен был кончиться? Неужели он никогда не может стать действительностью?
В этих словах Анне снова послышались давно умолкнувшие звуки, умолкнувшие, но не позабытые. Таким тоном говорил ей Раймонд о своей любви, это были опять те же глаза мечтателя, вспыхнувшие ярким пламенем, от которого самые мрачные глубины словно озарялись солнечным сиянием. Они помогли ему найти путь к сердцу молодой девушки, которая была приучена смотреть на жизнь, как на ряд тяжелых, строгих обязанностей, и которая тогда в первый раз узнала блаженство и радости жизни.
Хотя этому сну и суждено было вскоре прекратиться, но в нем было безграничное счастье, и гордая женщина с сильной волей еще и теперь поддавалась его очарованию. Не в силах противиться ему, она прислушивалась к старым, сладким звукам, завладевающим ее душой...
Раймонд тихо наклонился к ней и взял ее за руку, но это прикосновение разрушило все очарование. Анна вздрогнула, словно до нее дотронулись раскаленным железом, и оттолкнула руку невольным движением, выражавшим несомненный ужас.
Верденфельс смертельно побледнел, вспыхнувший было в его глазах свет погас, лицо стало по-прежнему сурово.
— Ты права! — глухо сказал он. — Я забыл, что нас разлучило.
Казалось, молодая женщина только теперь осознала, как глубоко поразил его ее отказ.
— Прости! — беззвучно сказала она. — Я не хотела огорчить тебя... это случилось невольно.
— Что ты меня оттолкнула? Разумеется! Движение было невольно, и именно потому совершенно искренне. Теперь я знаю достаточно. Не будем вызывать прошлое из его могилы!
Анна видимо старалась прийти в себя, и наконец ей удалось вернуть утраченное самообладание: она стала спокойнее и теперь сама подошла к барону.
— Будь со мной откровенен, Раймонд! — серьезно сказала она умоляющим тоном. — Что было в том письме, которое ты послал мне после нашей разлуки? Ты не хотел сказать мне, но я чувствую, что там было объяснение и оправдание. Может быть, я была к тебе несправедлива и слишком скоро осудила тебя. Скажи мне правду, я... больше не отступлю в ужасе.
Она сделала движение, точно хотела протянуть руку, но Верденфельс не протянул своей, и его обращение осталось сдержанным и холодным.
— Слишком поздно, — сказал он. — Твое невольное движение сказало слишком ясно. Я не буду больше обманывать себя, даже если бы ты сама хотела обмануться. Может быть, ты пересилила бы себя и подала мне руку, если бы даже все знала, но в каждой улыбке, в каждом пожатии руки я чувствовал бы дрожь ужаса, которую ты преодолевала бы лишь силой воли. Это создало бы из моей жизни ад, который был бы для меня хуже, чем вся ненависть, какую мне приходится переносить. Ты не хотела выслушать меня, когда я просил тебя об этом, в одном этом видя спасение; ты пальцем не шевельнула, когда Вильмут предавал пламени мое признание. Так пусть же оно и остается похоронено там.
Эти слова достигли своей цели. Анна опустила голову, но не делала дальнейших попыток вырвать у него тайну. Только когда он собрался уходить, она с пробудившимся страхом спросила:
— Так ты не хочешь покинуть Верденфельс?
— Нет! Ты вызвала меня на поле битвы — теперь победа будет за мной. Пусть Вильмут натравит на меня все население, пусть прибегает к каким угодно средствам, я не хочу отступать и не отступлю! В этом можешь быть уверена.
Он ушел, и дверь за ним закрылась. Это уже не был «пустой мечтатель», на которого Вильмут с презрением смотрел сверху вниз и который с болезненным страхом избегал всякого общения с людьми. Это «я не отступлю» звучало железной твердостью, доказывавшей, что человек научился бороться и жить.
Анна стояла не двигаясь, с опущенным взором. Значит, шаг, на который она решилась с таким трудом, оказался напрасным. Раймонд остался, и грозившая ему опасность также не исчезла. Перед охватившим Анну ужасом все другие чувства отступили на второй план. Да, она добилась того, что, будучи проклят и осужден, Раймонд снова вступил в жизнь, но какой ценой!
Дверь снова отворилась, и на пороге показался Пауль Верденфельс.
— Мой дядя собирается уезжать, — сказал он с вежливым поклоном, в котором чувствовалась какая-то отчужденность, — и я хотел проститься с вами.
Анна взглянула на него, и в ее голове вдруг созрело решение. Она жестом пригласила молодого человека войти и произнесла:
— Господин Верденфельс, прошу вас, войдите на несколько минут.
Пауль повиновался, и его взор с тревогой устремился на молодую женщину: он увидел, как она бледна и взволнована.
— Недавно я была невольной свидетельницей вашего разговора с пастором Вильмутом, — начала она. — Вы тогда высказали намерение при теперешних угрожающих обстоятельствах оставаться в Верденфельсе возле дяди. Вы сдержите свое слово, неправда ли?
— Разумеется! Не сомневайтесь в этом.
Анна чувствовала холодность в его словах, но все-таки продолжала:
— Барон нуждается в друге и, может быть, еще более в защитнике. Он вполне сознает грозящую ему опасность, но, несмотря на это, не хочет покинуть Верденфельс и даже не думает принять какие-либо меры предосторожности.
— Он сам вам сказал об этом? — спросил Пауль с горечью, которую не мог скрыть. — Впрочем, я видел, что вы желали разговора без свидетелей.
— Господин Верденфельс, — в голосе Анны зазвучала трогательная мольба, — вы любили меня, добивались моей руки, и хотя я думаю, что эта любовь существовала больше в вашем воображении, чем в сердце, я обращаюсь к вам, зная, что теперь требую от вас слишком многого. Слыша, как мужественно и энергично вы выступили против моего кузена Вильмута, я поняла, насколько вы выше и лучше других, и это придает Мне мужество высказать вам свою просьбу. Оставайтесь при Раймонде! Я боюсь, что на него будет еще больше покушений, чем до сих пор. Оберегайте и защищайте его, насколько это в вашей власти!
