— Не особенно легко подниматься в гору в ваши годы, — сказал Пауль, отвечая на его поклон.

— Годы тут ни при чем, — был короткий, но суровый ответ, — с ними-то я бы еще сладил, а вот нога мешает.

Только теперь Пауль заметил, что старик хромает, и ему, очевидно, очень трудно идти. Это был крепкий, приземистый старик, согнувшийся под гнетом лет и тяжелой работы. Из-под шапки виднелись густые волосы, а загорелое лицо было все в морщинах. Но в нем не было той апатии, какую можно прочесть на лице человека, у которого тяжелый физический труд отодвинул на задний план всякое проявление духовной жизни. В этом лице было что-то суровое, замкнутое и в то же время решительное, а взгляд, которым старик окинул незнакомца, был мрачен и недоверчив.

— Вы хромаете? — с участием спросил Пауль. — Тогда вам, вероятно, нелегко было проделать такой путь. Вы идете в лесничество?

Старик покачал головой и, указав на хуторок, одиноко лежавший на краю горного обрыва, ответил:

— Нет, мне надо подняться выше, туда, к Маттенгофу.

— Так высоко? Но как же вы туда доберетесь со своей больной ногой?

— Уж придется как-нибудь добраться, если там дочка лежит при смерти. Я не часто хожу туда, а сегодня это будет, может быть, в последний раз: доктора сказали, что ей недолго жить.

Скорбное выражение лица старика тронуло Пауля. Если сначала он заговорил с ним мимоходом, то теперь подошел поближе и спросил:

— Ваша дочь — крестьянка из Маттенгофа? Теперь я понимаю, почему вы решились на такой трудный путь. Может быть, это ваше единственное дитя?

— Последнее из четырех. Две дочки умерли. Кроме них, у меня был еще сын, погибший при пожаре Верденфельса.

Эти слова прозвучали глухо и монотонно, только острие альпийской палки глубоко ушло в снег, так тяжело оперся на нее старик, глаза которого, не отрываясь, смотрели в землю.

— Ах, этот несчастный пожар! — воскликнул Пауль. — Я лишь недавно услышал о нем и о всех бедствиях, которые он причинил. Значит, в этом пожаре погиб и ваш сын?

Старик бросил на него мрачный и злобный взгляд, выражавший недоверие к участию незнакомых людей; но открытое, приветливое лицо его собеседника как будто не внушало опасений.

— Тогда я потерял все, — с горечью сказал он: — И дом, и хозяйство, и счастье, и здоровье, и моего мальчика, моего Тони! Он был таких лет, как вы, и самый видный и славный парень во всей деревне. А уж как я любил его! Может быть, слишком сильно любил. Когда случился пожар, первым загорелся наш двор. Мы попробовали спасти скотину, хотя крыша уже загоралась над нашими головами, как вдруг бревна рухнули. Тони, повалив меня на землю, прикрыл собой, и все полетело на нас. Меня вытащили со сломанной ногой, а мой мальчик, защитивший меня своим телом, лежал с раздробленной головой мертвым.

Старик снял шапку и провел рукой по седым волосам. В этом движении было что-то резкое, дикое, а загорелое лицо приняло почти страшное выражение, когда он снова заговорил.

— С этого дня благословение Божие отлетело от нас. Дом был застрахован на незначительную сумму, которая не могла покрыть все убытки. Я почти год пролежал со сломанной ногой, а когда поправился, хозяйство оказалось в полном упадке. Тони не было, я уже не мог работать по-прежнему, и все пошло под гору. Землю пришлось продать, а потом умерла жена, за нею двое детей... Теперь я хожу на поденную работу к крестьянам, а это — тяжелый хлеб!

Старик глубоко перевел дух и снова надвинул шапку на лоб. Было что-то потрясающее в этом простом рассказе, где в немногих словах развертывалась жизнь целой семьи, разбитая одним ударом.

— Какая грустная история! — сказал Пауль, слушавший старика с неподдельным участием. — Я считал, что в деревне уже забыли и думать о том ужасном пожаре... Но для вас и вашей семьи он был тяжелым испытанием.

— Испытанием? — презрительно засмеялся старик. — В этом пожаре Господь Бог был решительно ни при чем. Это-то мы все отлично знаем!

Пауль остолбенел.

— Но как же это случилось? Что вы хотите сказать?

— Ну, конечно, вы не можете ничего знать об этом, ведь вы — чужой здесь. Вы из лесничества?

— Нет, не оттуда, — ответил Пауль, улыбаясь заблуждению, в которое ввел старика его охотничий костюм. Он уже опустил было руку в карман, но раздумал. Старик имел жалкий вид, но в его наружности было что-то такое, что решительно протестовало против милостыни. Паулю очень хотелось помочь ему, и он скоро нашел для этого средство. — Если вы живете в деревне, то я, наверное, могу быть полезен вам, — приветливо проговорил он. — Я переговорю с управляющим замка, чтобы он дал вам более легкую и лучше оплачиваемую работу, чем у крестьян. Ведь в садах замка всегда нужны рабочие. Сошлитесь только на молодого барона Верденфельса.

Старик вдруг широко раскрыл глаза и так стиснул свою палку, точно хотел сломать ее.

— На молодого барона! — повторил он. — Значит, вы принадлежите к его роду, к Верденфельсам?

— Разумеется, — спокойно ответил Пауль. — Я ношу ту же фамилию, барон Раймонд — мой родственник. Но что с вами?

— Прочь! — закричал старик хриплым, диким голосом. — Не подходите ко мне! Мне ничего не надо от него и его родни, и если бы я даже умирал с голоду, то не взял бы ни от кого из вас ни куска хлеба. Он сам приходил ко мне, когда сделался владельцем Верденфельса, и предлагал мне денег, но я швырнул ему эти деньги обратно, а если бы он не ушел вовремя, я убил бы его вместе с его проклятой милостыней!

Эта внезапная ярость и искаженное злобой лицо старика навели Пауля на мысль, что он имеет дело с сумасшедшим. Он невольно схватился за ружье, в то же время стараясь успокоить старика.

— Но ведь я предлагаю вам не милостыню, а заработок, — сказал он умиротворяющим тоном. — Подумайте об этом! Мы совершенно чужие друг другу, и я не сделал вам ничего дурного.

— Вы — Верденфельс, и этого достаточно, — скрежеща зубами, проговорил крестьянин, ярость которого, по-видимому, все усиливалась. — Скажите барону, что Экфрид приказал ему кланяться и советует ему принять меры, чтобы замок не вспыхнул внезапно над его головой, как вспыхнул дом Экфрида. А иначе с ним может случиться то же, что с моим бедным парнем.

Погрозив кулаком, он повернулся и зашагал так быстро, как только позволяла ему хромая нога. Пауль стоял неподвижно, глядя ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. Как бы ни были загадочны его слова, они отнюдь не были бессмысленны. Этот человек не был безумцем, он, очевидно, прекрасно знал, о чем говорит. Пауль вспомнил странный прием, оказанный ему пастором Вильмутом, вспомнил предостережение дяди не показываться в деревне и начал понимать жуткий, страшный смысл угрозы. Но в ту же минуту он поспешно отогнал от себя эту мысль.

— Неужели весь народ там, в деревне, помешался? — сердито ворчал он. — Раймонд Верденфельс, первый помещик во всей округе, барон и представитель старинного рода — и такое бессмысленное подозрение! Но всему причиной его чудачества. Вот что бывает, когда человек становится чуждым и недоступным для окружающих! Он сам говорил мне, что его считают колдуном. Теперь крестьяне совершенно серьезно верят, что он колдовством навлек на них это несчастье, а его преподобие господин пастор допускает это и даже поощряет суеверие вместо того, чтобы бороться с ним. Кто мог бы поверить, что у нас и в наше время могут происходить подобные вещи!

Молодой человек дал полную волю своей досаде и возмущению недостаточным народным просвещением и продолжал углубляться в лес. Вдруг он увидел невдалеке всадника, в котором, к своему величайшему удивлению, узнал своего дядю Раймонда. Он знал, что тот вообще редко покидает замок, во не раз с тайным восторгом любовался в конюшне прекрасным серым в яблоках конем, о котором ему сказали, что это лошадь барона. Красивое, но горячее и нетерпеливое животное, безусловно, требовало сильного и неустрашимого седока, а болезненный Раймонд с его тонкими прозрачными руками, по мнению Пауля, вряд ли был в состоянии управлять диким Эмиром. А между тем Эмир, по-видимому, совершенно подчинялся своему хозяину, несмотря на то, что тот редко ездил верхом. Барон не взял с собой даже грума, он был совсем один и сидел в седле в той же самой усталой, равнодушной позе, в какой Пауль привык видеть его дома, в кресле за письменным столом, и так небрежно держал поводья, как будто управлял самым кротким животным в мире. Великолепный зимний вид, по-видимому, нисколько не пленял Раймонда, он даже не смотрел на него и до такой степени был погружен в свои мысли, что заметил молодого родственника лишь тогда, когда почти наткнулся на него.