Первым выступает Брюсет, баритон из Гаутефалла, он будет петь «Песни странствующего подмастерья» Малера. Я вижу, что Брур Скууг вместе с Марианне тоже сидит в третьем ряду, но ближе к среднему проходу. Вид у него неприступный. Все, что происходит до выступления Ани, его не интересует.

Брюсет поет на удивление хорошо, кажется, что он проникся музыкальным сельским ландшафтом Малера, природой, народностью, которые трогают сильно и непосредственно, несмотря на тонкости оркестровки и экзистенциальный подтекст. Ему бурно аплодируют. Кто-то кричит «браво!». Должно быть, родственники.

После него очередь Эббестада, кривляки из Восточного Осло, он исполнит первую часть скрипичного концерта Сибелиуса. По случаю концерта он отпустил и завил волосы и принял картинную позу, повернувшись к публике в профиль. Это не совсем входит в планы Каридиса, которому хочется самому владеть вниманием публики. Но и Эббестад поражает всех прекрасной игрой. Публика бурно выражает восторг. Меня начинает подташнивать. Так ли уж непобедима Аня? Почему-то меня охватывает предчувствие гибели, но такое бывает со мной часто. Я кошусь на Брура Скууга. Он демонстративно не аплодирует. А Марианне, напротив, с восторгом аплодирует Эббестаду.

На сцену выкатывают рояль, теперь он уже так и останется стоять на сцене, но сначала, еще до антракта, выступит Франк Хеллевик, он из Бергена, никто из нас никогда его не слышал. «Симфонические вариации». Я боюсь худшего. Но вариации звучат неплохо, принимая во внимание, что пианист — белокурый парень с кулаками-кувалдами — похож больше на мастера по толканию ядра. У него красивое туше, он наверняка учился у венгерского педагога, который сейчас живет в Бергене. Я с удивлением думаю: никто из нас не сыграл бы это лучше, чем он.

Хеллевик заслужил свои восторженные аплодисменты.

Зажигается свет, антракт. Музыканты покидают сцену, но рояль остается. Брур Скууг быстрым шагом направляется вниз, в фойе для артистов. Зловещее зрелище, думаю я. Он намерен дать последние указания своей дочери. Пробираясь между нотными штативами, Скууг выглядит сутулым и злым.

Я ищу в толпе Маргрете Ирене. А найдя, пытаюсь изобразить гнев.

— Ты подменила мой билет!

— Я? — Она делает невинное лицо. — Этого не может быть!

У нее хватает наглости помахать билетом.

— Меня сюда посадила сама Аня! Она нуждается в моем присутствии, Аксель. Не придумывай глупостей!

Я нервничаю и ничего не понимаю. Неужели я так ошибся? Нет, ведь я смотрел на билет, когда получил его по почте. Это был не третий ряд. Однако Маргрете Ирене выглядит такой уверенной.

— Твое присутствие, Аксель!

Я сдаюсь. К тому же мне хочется быть поближе к Ане, помочь ей исполнить этот сложный концерт, в котором столько ловушек. Мне хочется смотреть ей в глаза, поделиться с нею силой, напомнить, что она обещала вторую часть играть только для меня. Как будто в зале не будет никого постороннего. Только я, который так любит ее.

Ребекка стоит у колонны, похоже, что ее тоже подташнивает.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Она машет, ей сейчас не до меня.

— Вспомнила старое. Как это было страшно.

— Но то уже в прошлом. Ты сделала свой выбор.

— А забыть не могу. И никогда не забуду тот ужасный вечер. Я молю Бога, чтобы Аня прошла через это без ущерба для себя.

Я слушаю, что говорит Ребекка, но смотрю на Сельму Люнге. Она стоит у колонны напротив, белая как мел и одна. Почему она одна? — думаю я. Люди всегда ищут ее общества. Я высматриваю Турфинна. Он опять болтает с кем-то из университета. То, что сейчас должно произойти, его не волнует.

Я подхожу к Сельме Люнге, хотя Маргрете Ирене пытается удержать меня за рукав.

— Кажется, ты нервничаешь? — спрашиваю я у нее.

Сельма отрицательно качает головой.

— Ты ошибаешься. Ане не нужны друзья, которые нервничают. Все будет замечательно. Мы все должны ей помочь.

Мне не по себе, когда я возвращаюсь в зал и вижу, как Маргрете Ирене пробирается на свое место в задних рядах. Как бы там ни было, а сейчас меняться уже поздно, думаю я, направляясь к третьему ряду. Марианне уже сидит на месте. Мне надо пройти мимо нее, но она не встает. Я не могу истолковать ее взгляд.

— Желаю удачи! — шепчу я, когда наши колени касаются друг друга. Она как будто не понимает, что я говорю.

Словно закаменела, нервничая больше нас всех.

Я сажусь. Оркестранты занимают свои места. Концертмейстер Бьярне Ларсен дает настройку оркестру. Теперь уже все начинается всерьез. Дверь слева открывается, но это не Аня Скууг и Мильтиадес Каридис. Это Брур Скууг выходит так, как имеет обыкновение выходить В. Гуде, только гораздо позже. Он — последний, кто говорил с приговоренной к смерти, почему-то думаю я, не понимая, откуда у меня взялась эта мысль. Что он ей сказал? О чем они говорили? И почему там не было Сельмы Люнге? Не хотела так поздно проходить через сцену? Боялась оказаться слишком привязанной к своей ученице?

Независимо ни от чего в зале воцаряется мертвая тишина. Человеку с карманным фонариком всегда сопутствует дуновение холода. Он проходит слева к среднему проходу и садится в третьем ряду рядом со своей женой. Он знает, что я сижу через несколько кресел от него. Наши взгляды на мгновение встречаются, ему неприятно это напоминание о моем присутствии. Второй акт начинается. Аня Скууг одна должна преодолеть три части фортепианного концерта соль мажор Равеля. Очень сложного и каверзного. Это делает ее несколько особенной. Кое-кто уже слышал ее игру. Другие слышали только разговоры об Ане. Зал замер в напряжении, как перед великим событием. Сегодня вечером может родиться новая звезда. Я сижу между незнакомыми мне людьми. О чем они думают? Чего ждут? Снобистского вида дама слева и дурно пахнущий господин справа. Может, они родственники певца-баритона? Приехали сюда из самого Гаутефалла, чтобы послушать концерт, съесть бифштекс с картофелем фри, запивая его красным вином, и переночевать в отеле? Мне бы больше хотелось, чтобы на их месте сидели Катрине, Ребекка или Маргрете Ирене. Лучше всего — Ребекка, думаю я.

Наконец выходит Аня. По залу прокатывается «Ах!», потому что даже черное, до пола, платье с длинными рукавами не скрадывает ее худобу. Хотя оно и скрывает острые ключицы, торчащие кости таза и руки как у скелета. Но все равно она невероятно красива. И это уже не земная, не чувственная красота, невозможно даже подумать о том, чтобы к ней прикоснуться. Только клавиши из слоновой кости ощутят ее кожу. Я вижу, что Анин отец поднимает руки для восторженных аплодисментов, он не владеет собой. Сам я не отрываю глаз от ее лица, пытаясь понять, о чем она думает. Но ее понять трудно. Она скользит глазами по зрительному залу, спокойно, словно в ней нет и тени волнения. Неожиданно она замечает меня. Никто в зале этого не видит. У нее в глазах недоумение. Иначе это истолковать невозможно. Я сижу не на месте. Маргрете Ирене обманула меня. Аня не хотела, чтобы я сидел так близко. Я закрываю глаза. Смотрю в пол, словно прошу ее не обращать на меня внимания. Но знаю, что уже поздно. В ее сосредоточенности появилась брешь.

Однако она этого не показывает. Она вежливо здоровается с концертмейстером и садится на бетховенский стул. После Хеллевика он для нее слишком низок. Ей приходится подкрутить его. Плохое начало. Ее мышцы сейчас должны быть расслаблены. Ей не следовало самой подкручивать болты. Она пробует сесть. Теперь все в порядке. Она сидит, и мы, все в зале, привыкаем к этому зрелищу. Аня больше не пугает никого своей худобой. Ее облик свидетельствует о властности и уверенности в себе. Каридис ласково смотрит на нее и поднимает дирижерскую палочку. Они должны начать одновременно. В соль мажоре. Я никогда не любил эту вроде бы открытую тональность. В ней словно что-то режет слух, нечто, чего не принимает этот темперированный строй, некое дисгармоничное напряжение между интервалами. Вторая часть не могла быть написана в соль мажоре, думаю я.