Она кивает.

Я робок, как маленький мальчик:

— Правда? Когда, днем?

— Да, как-нибудь днем. А теперь дальше ни шагу.

Я останавливаюсь. Она уходит от меня, не попрощавшись и не сказав больше ни слова. Однако перед последним поворотом, перед тем как исчезнуть, она поворачивается и машет мне рукой.

Я возвращаюсь на Мелумвейен. Совершенно пришибленный. Мне страшно, и в то же время я полон надежд. Вот уж не думал, что обычная прогулка на Брюнколлен окажется так богата событиями. Поднимаясь по склону к Мелуму, старой арендаторской усадьбе, я думаю о том, что случилось и что я сказал Ане.

Сказал, что люблю ее.

Теперь мне стыдно. Было ли это необходимо? Я выпил много вина. Может, я был пьяный, как заметила Аня? Но я мог бы повторить это еще раз.

А все, что случилось после этого?

Я останавливаюсь на склоне. Думаю. Взвешиваю. Меня окружает сказочный мир. Лиловая и белая сирень. И цветущие фруктовые деревья. Уже почти одиннадцать вечера, но в воздухе полно насекомых. Молодая влюбленная пара идет мне навстречу. Наверное, они были в «Рёа-гриль» и выпили свое первое пиво. Парень выглядит крепким, красивым, надежным. Девушка немного встрепана, но вид у нее счастливый. В руке у нее ветка сирени, такая же, как была у Ани. Она улыбается мне и всему миру. Она готова на все. У меня колет сердце. Сегодня для парня все возможно.

Я подхожу к нашему дому. Дом! Он кажется мне чужим. В этом заколдованном июньском свете ничто не напоминает о том, что когда-то здесь жила мама. Это дворец отца. Желтая скромная вилла в западной, фешенебельной части Осло. Отец всегда мечтал о чем-нибудь большем. Например, о каменном доме в Фагерборге, с фресками, деревянными панелями и свинцовыми переплетами в окнах. Но на это у него не было средств, он так и не научился зарабатывать деньги.

Наш дом похож на домики из комиксов. Несолидный и легкий. С картонными стенами. Этакая ложная безопасность.

В доме темно.

Но в окне я вижу Катрине. Замечаю ее бледное лицо прежде, чем она отскакивает вглубь комнаты. Неужели она ждет меня? Видела ли она, как мы шли с Аней? Аня Скууг интересует и ее.

Я отпираю дверь.

Катрине стоит в гостиной. Я вижу ее темный силуэт на фоне горящего за окном фонаря, вижу белые цветы яблонь. Кусты сирени. Мне хочется обнять Катрине, забыть все, поплакать с ней и снова обрести сестру. Но я не двигаюсь с места.

— Ты еще не легла? — спрашиваю я наконец.

Она оборачивается. Мне плохо ее видно.

— В одиннадцать часов? — Она улыбается смелой улыбкой, которую я так люблю.

Я забываю, что сегодня я уже достаточно выпил. На журнальном столике стоит бутылка вина.

— Нальешь и мне рюмочку?

Она кивает, вполне дружески. Это большая редкость. Мне приятно. Ночная пирушка с сестрой. В это трудно поверить. Она наливает вино.

— Отец еще в конторе, — говорит она.

— Он слишком много работает.

— Да, наверное. Но ведь он любит свою работу. А что ему еще делать?

— Проводить время с нами.

— Мы с тобой почти не бываем дома одновременно.

Мы оба смеемся. Катрине, похоже, тоже уже достаточно выпила. Она садится на диван. Кладет ноги на подлокотник. Закуривает. Глубоко затягивается, затянуться глубже уже невозможно. С наслаждением выдыхает. Жажда жизни. Жажда всего. Какая она красивая, думаю я. Светлые густые волосы. Широкие плечи. Длинные сильные руки и ноги. Гандболистка. Ей уже девятнадцать. Она мне всегда нравилась, несмотря на наши ссоры и существующее между нами расстояние. Но я еще не видел ее ни с одним парнем. Видел только Желтую Виллу. Она протягивает мне сигареты.

— Хочешь?

— Нет, спасибо, я еще не начал курить.

— Подумать только, мы с тобой вместе пьем в гостиной вино!

— Давно пора.

— Пожалуй. Где ты был? Куда вы ходили?

Я делаю глоток вина. Оно лучше того, что я в одиночестве выпил на Брюнколлен. Легче. И в то же время мягче.

— На Брюнколлен, — говорю я. — А ты откуда знаешь, что я был где-то с Аней?

— Видела, как вы возвращались. — Она смеется и зажигает свечу — знак того, что вечер может быть долгим. — Я видела, как ты преподнес ей ветку сирени. Это было мило.

— Но в окнах не было света?

— В моей комнате всегда есть жизнь. Тебе пора бы это знать.

— Пора знать?

Она откидывается на спинку дивана и смотрит на меня, изучает, как будто решает, насколько она может быть со мной откровенной.

И сидит так, откинувшись на спинку. Светится сигарета.

— Ты знаешь, что я потеряла работу в Национальной галерее?

— Я ничего не знаю.

— Правда?

— Откуда я мог это узнать?

— Это верно.

И тем не менее она удивлена:

— Ты действительно ничего не знал? Не заметил?

Я отрицательно мотаю головой.

— Как я мог это заметить?

— Аксель, Аксель, ты никогда особенно не интересовался делами старшей сестры. Хотя я думала, что ты следишь за всем, что я делаю. Ведь ты следил за мной даже в трамвае.

Кровь во мне останавливается. Я не знаю, что сказать.

— Расслабься, парень. Пей лучше вино. — Катрине смеется, качает головой и снова наполняет мою рюмку. — Вот уж не думала, что ты такой недогадливый.

При этих словах с моими глазами как будто что-то происходит, и я вижу ее в новом свете. А может, мне только так кажется. В ее лице появляется что-то опустошенное и жесткое, как у хронических пьяниц. Неважно, что она пьет только красное вино. Еще одна бутылка, уже открытая, стоит наготове на журнальном столике.

— А отец знает об этом? — глупо спрашиваю я.

— Нет, зачем ему знать? Он всегда все узнает последним. После смерти мамы мы перестали быть семьей. Господи, Аксель, при ней у нас в доме были хотя бы ссоры. Теперь же мы превратились в три говорящие судьбы, которые что-то лепечут друг другу, но помочь не могут.

— Ты могла бы все нам рассказать.

— Мне хотелось избавить вас от этого. И сейчас хочется. Избавить вас от себя.

— А гандбол?

— С ним я покончила еще полгода назад. Этого ты тоже не знаешь?

Она грустно смотрит на меня.

— Я вообще ничего не знаю, — признаюсь я.

Нам хочется поговорить об Ане Скууг. Мы оба это понимаем. Но молчим о ней. Еще не время. Наши истории еще слишком короткие и незаконченные. Катрине решает рассказать мне о Желтой Вилле. О человеке, который в ней живет. У него есть имя.

— Во всем виноват Вальтер, — говорит она. — Он такой же, как все мужчины, и их жалко. Но даже если человека жалко, это не снимает с него вины.

— И в чем же его вина?

Она закуривает новую сигарету. Тянет время. Пьет вино. Принимает какую-то таблетку. Я не решаюсь спросить, что это за таблетка.

— В том, что я сбилась с пути. Он заманил меня в свой подвал. Он так его любит.

Катрине смотрит на меня самыми грустными глазами, какие я когда-либо видел у человека. Сама себя обрывает. Качает головой.

— Я не хочу больше говорить об этом.

— Почему?

— Потому что ты еще слишком молод.

— Катрине, побойся Бога, через несколько месяцев мне будет уже восемнадцать!

— Ну, ладно. — Она решается. Набирает в легкие воздух. — Ты должен все помнить, ведь ты видел меня в «Палатке Сары». Когда мама умерла, мне хотелось стать взрослой, самостоятельной, зарабатывать себе на жизнь. Мне казалось, что надо бросить школу, чтобы через что-то перепрыгнуть. В этом возрасте мы все слишком самоуверенные. Наверное, и ты тоже? Но я попалась, я начала понимать это, когда стояла там с кружками пива на подносе и смотрела на своих клиентов — бестолковых туристов, но в основном там были ожесточившиеся норвежцы, приходившие опохмелиться, которые еще не потеряли уважение к себе и потому не прятались в сумраке Почтового кафе. Ты даже не представляешь себе, сколько щипков я получила на работе. Но один из них меня не щипал, это был Вальтер Аскелюнд, профессор университета в Осло. Он нередко сидел там с коллегой, но частенько сидел и один и что-то писал. Оказалось, он пишет книгу о Караваджо. Каждый раз, когда я приносила ему пиво, он умудрялся задержать меня у своего столика каким-нибудь разговором. Он был на тридцать лет старше меня, но я об этом не думала, потому что была восприимчива и любопытна. Он говорил, что я напоминаю ему моделей, которых Караваджо изобразил на своих малоизвестных картинах. Я так и не запомнила, как эти картины называются, но однажды увидела их в одной книге и поняла, что он имел в виду. «Я никогда не валяю дурака с тем, чем я занимаюсь, даже когда валяю дурака», — обычно говорил он.