«Отнеситесь, глубокочтимый друг, снисходительно к этой доверительной форме моего письма, которое я пишу Вам в условиях — физически очень неблагоприятных. Меня зовут к королю, и я должен кончать: но если бы даже я и использовал остающиеся пустыми три страницы для выражения чувств, которые связывают меня лично с Вами, я все же не мог бы сказать ничего иного, как то, что я во всякое время с искреннейшим почитанием и благодарной памятью о Петербурге остаюсь всем сердцем Вам преданным» (Берлин, 19 ноября 1862 г.).
«Среди тех лишений, каким подвергает меня состояние моего здоровья, то, что не мог пожать Вам руку при Вашем приезде, было одним из наиболее чувствительных. В моей жизни мне приходилось завязывать много официальных отношений, но отношения с Вами, дорогой мой князь, единственные, которые мне по сердцу продолжать и после прекращения официальных сношений, и мой отдых перед смертью, если Господь даст нам его, я был бы счастлив провести с Вами в качестве соседа по деревне. Простите мне это излияние немецкой сентиментальности, ибо оно искренно. Вы — единственный государственный деятель в Европе, с которым я мог бы снова вспомнить о двадцати годах деловых отношений без примеси горечи. Не всегда была общность интересов, но всегда прямодушие дворянина и благожелательность. Лишь после того, как я сам достиг положения министра, переобремененного делами, я в полной мере научился ценить всю ту доброту, всю ту снисходительность, какие Вы проявили по отношению ко мне в Петербурге, а среди моих недостатков нет неблагодарности» (Варцин, 20 ноября 1872 г.) [161]
Комплиментарный тон, преобладающий в этих письмах, послужил поводом для некоторых исследователей считать, что лесть является ключом, найденным Бисмарком к душе Горчакова, и что именно благодаря ей немецкому канцлеру удавалось усыплять бдительность своего многолетнего партнера по международным делам. С этим можно было бы согласиться, если не принимать во внимание объективный ход политических событий. На него нельзя воздействовать только с помощью удачного манипулирования словами, он определяется совпадением или, напротив, столкновением национально-государственных интересов сторон.
До последнего времени ничего не было известно об ответных письмах Горчакова Бисмарку, однако недавно Фонд Бисмарка любезно передал автору настоящей книги более ста страниц документов канцлера, среди которых — два письма российского министра. Остальные, по-видимому, не сохранились, но даже те, что теперь стали нам доступны, свидетельствуют о взаимности, которой Горчаков отвечал на лесть Бисмарка.
Вероятно, только теперь появилась возможность опубликовать рядом письма двух политиков, написанные с интервалом в три дня.
Бисмарк — Горчакову. Берлин, 27 марта 1865 г.
«Глубокочтимый друг!
Не бойтесь, что под прикрытием частного письма я произведу политическое на Вас покушение; письмо имеет только тот смысл, что я слишком большую придаю цену Вашей дружбе и Вашему мнению о моем политическом такте, чтобы таким путем не исправить недоразумения, возникшего путем официальной информации после того, как Вы так запугали Редерна [162], что он не посмел бы это сделать.
Убри [163]прочел мне письмо, согласно которому Вы считаете, что я, хотя и конфиденциально, хотел вмешаться во внутренние русские дела. Эта предпосылка ошибочна, — я очень жалею, что информация Убри могла дать возможность ее возникновению, и я почел бы урок, даваемый мне Вашим письмом, заслуженным, если бы факт, который Вы осуждаете, имел место. Вспоминая о доверии, которым Вы меня дарили в Петербурге, я сносился с Убри почти как с земляком и не сомневался, что его сообщения, подобно тем, которые я писал из Петербурга, прежде всего будут иметь своей целью доброе согласие обоих кабинетов. В этом направлении я беседовал с господином фон Убри также и о внутренних прусских делах и, между прочим, о следующем: здешние духовные лица писали мне, призывая меня ходатайствовать перед Его Императорским Величеством за некую категорию российских подданных; я отклонил это, как вещь невозможную с точки зрения международного права. После этого мне заявили, что меня об этом публично будут интерпеллировать в ландтаге. Я настоятельно рекомендовал этого не делать, разъяснил, что подобный шаг только повредит делу, оскорбит русское национальное чувство и с моей стороны вызовет лишь ответ, что королевскому правительству не присвоены ни задача, ни право вмешиваться во внутренние российские дела. Духовные лица ответили мне, что доводы человеческого разума не должны решать там, где речь идет о верности Богу, и что, кроме того, если они будут молчать (будут «немыми собаками», как они, говоря языком Библии, выразились), вопрос этот будет поднят их единоверцами на evangelical alliance в английском парламенте. Хотя я и надеялся уговорить молчать тех из них, которые являются политическими друзьями правительства, все же остается опасение, что иные среди них не так-то легко откажутся от благоприятного случая риторического выступления. Искушение к тому у моих политических противников тем сильнее, что все, что сказано было бы в ландтаге против России, было бы направлено одновременно своим острием против меня, ибо я с полным основанием считаюсь сторонником дружественных отношений с Россией.
Помешать по возможности внесению интерпелляции было в моих интересах; смогу ли я это сделать, я не знаю еще сейчас. При этом положении дел я спрашивал себя, что будет более соответствовать моим дружеским отношениям с Убри: поставить его в известность о том, что мне предстоит, или же промолчать, предоставив ему узнать об этой интерпелляции, когда она последует, лишь из прений в палате. Я считал первое более правильным и более соответствующим нашим дружеским отношениям; и хотя Убри и сейчас еще того мнения, что я был в этом прав, я убедился в обратном, — что я ошибся, и в будущем я в подобных случаях буду молчать и предоставлять свершиться тому, чего я не в состоянии изменить. Я бы и этого письма не написал, если бы мне не было важно, возражая Вам, констатировать, что я ничего не сказал господину фон Убри такого, что, хотя бы в самой отдаленной степени, было бы похоже на попытку заступничества за российских подданных. Прошу Вас верить, что я столь же проникнут недопустимостью подобного шага, как и Вы сами; если бы я все же попытался его сделать, то не в отношении Убри, а доверил бы выполнение заслужившему Вашу похвалу такту Редерна. Во время беседы я имел много раз случай повторить Убри, что я не предпринимаю никаких дипломатических демаршей ни официально, ни конфиденциально, что я не предлагал ему их делать, что я рассказываю ему просто вещи, которые происходят или произойдут скоро в Пруссии, и о шагах, какие собираются в Пруссии предпринять против меня и которые я пытаюсь предотвратить, не будучи уверен в успехе. Меня в высшей степени поразило, что Убри мог сообщать об этой беседе, что Вы сочли себя вправе написать то письмо, которое Убри, по Вашему поручению, прочел мне. При всем благожелательном отношении лично к Убри, я не могу отрицать, что мое доверие к объективности его информации пошатнулось, что я принужден проявлять значительно большую сдержанность в моих беседах с ним. Мои отношения к Вам во время моего пребывания в Петербурге, столь радостные для меня и столь полезные для взаимоотношений обоих правительств, не могут уже более служить мне примером для моих отношений к Убри.
Я повторяю снова, что я не делал никакой попытки вмешательства и что господин фон Убри не вправе был представить мои сообщения о фактах, которые имеют место здесь и по отношению к которым я доказал свой дружественный образ мыслей, в таком виде, как Вы их поняли.
Ваша справедливость и Ваша дружба дают мне смелость надеяться, что Вы соблаговолите использовать содержание этих строк, о которых я сообщал только Его Величеству королю, чтобы противодействовать у Его Императорского Величества тем впечатлениям, которые мне особенно тягостны, ибо меня воодушевляют не только чувства благодарной привязанности и почитания к личности, но и полнейшего уважения к правам Вашего высокого монарха.
