Мы с Уайтом вдвоем взвалили Данныхнета на плечи и выволокли наружу. Мертвые сапоги, чавкая, загреба­ли грязь. Вдруг темнота расселась от страшного взры­ва, хилый свет озарил на миг жестяной блеск реки вни­зу, взмоклые скаты. Мир затопляло.

Я не стал возвращаться к Джорджу. Залез в фургон и отдал должное болгарскому вину из припасов фото­графа.

Проснулся я рано, с перепоя во рту пересохло. Смутно помнилось, что якшался с одним капралом из 55-го, у ко­торого на шее чирей. Он хотел выменять на часы чемо­дан из воловьей кожи. Часы исчезли, не было никаких признаков чемодана, и жажда мести разом вывела меня из столбняка. Есть у меня кой-какие трофеи с обобран­ных трупов, я их заворачиваю в тряпицу и сую за поддо­ны для проявки. Совесть моя чиста. Неприятель после боя обчищает убитых, так что я оказываю услугу нашим покойникам, не отдавая их имущество в руки врага.

Я шагнул вниз, в густой, как шерсть, туман. Уже на­чалась обычная утренняя суета, слышалось тявканье команд, конское ржанье, а не видно ни зги. Протянешь руку, растопыришь пальцы — и они пропадают. Туман меня обложил белой ватой, и сквозь эту вату я слышал важный колокольный звон. Я сообразил, что звук плы­вет из Севастополя и, стало быть, какой-то там у них праздник или сегодня воскресенье. Кое-как я сделал несколько шагов и наткнулся на что-то грузное, рых­лое и рядом призрак огня. Это Поттер, кутаясь в свою шинель, ждал у костра, когда закипит вода в котелке. Я тронул его за плечо и говорю:

— Послушайте только, какие колокола.

А он мне:

— Вы тоже слышите? Я думал, они у меня в голове. Мне снился день моей свадьбы. У Беатрис на фате бы­ло пятнышко сажи...

— Господи, — я говорю. — Надо думать, она вас очень за это благодарила.

— Колокола ли вызвали сон, — он стал рассуждать, — или сон уже начался и я только присоединил к нему этот звук?

Я сказал, что, пожалуй, оставлю его вопрос без от­вета.

— Я полагаю, вы никогда не были женаты, — он го­ворит. — Такие не женятся.

Я ему сказал, что он верно полагает, да только у ме­ня была одна вдовая женщина, два года целых, покуда так не спилась, что у меня всякое желанье пропало.

— Вы меня удивляете, — он говорит.

— Я сам себя удивляю, — ответил я и спросил про Миртл.

— Она долго плакала, но потом уснула и теперь снова станет, надеюсь, нашей старой Миртл.

— Ну уж и старой, — я его поправил.

Он сказал, что это я верно заметил, и смолк Я ре­шил, что нашему разговору конец, но тут он вдруг спрашивает:

— Что такого сделал Джордж в то далекое время... что она его полюбила?

— Сделал? — я говорю. Я даже сконфузился; любовь не из тех, по-моему, слов, какими можно кидаться. Я сказал — это пусть он у Джорджа спрашивает, а не у меня.

— Он и не вспомнит, — Поттер говорит. — Он не похож на человека, которым властвуют чувства.

Тут я вдруг подумал — э, да не такой-то он умный, как я его считал; или же эти древние книги совсем его защемили между страницами. Я знаю мужчин, и я понял, что Джордж почувствительней многих. Плачет, как женщина, чуть вспомнит свою маменьку.

Я сказал:

— Может, он ей открыл, откуда она взялась.

— Неужели этого довольно?

И голос такой недоверчивый. И лицо то вынырнет, то снова уйдет в туман.

— А чего же еще? — я говорю. — Невредно знать о своем начале.

— Можно призадуматься и о вещах более насущ­ных, — он пробормотал, — о своем конце, например.

Но тут вода закипела, и он стал заваривать чай. Мы его пили под топот сапог: утренний отряд уже вышел на добычу воды и топлива. Совсем рядом начала пру­дить лошадь, затрусила прочь, и плеск затихал поне­многу.

— Бывает такое время, когда следует рассказать правду, — вдруг объявил Поттер зловеще. — Вы с этим согласны, Помпи Джонс?

— Какая правда смотря? — я его спрашиваю. Тут ли­цо его снова исчезло.

— В данном случае, — он говорит, — я имею в виду картины.

Я думал — это он про фотографии, и прямо сказал, что тут мы друг друга не поймем.

— Кое-какие фотографии, — честно ему объяс­няю, — обычного человека могут только выбить из колеи.

Я думал про снимки смертельных ранений, кото­рые мы делали для медицинского колледжа.

— Я разумел, — он говорит, — вид судов на Мерси с холма, где стоит теперь «Вашингтон».

Тут я совершенно опешил. Может, Джордж в конце концов был и прав, когда посчитал, что Поттер сходит сума.

— Как вы помните, полагаю, он висел на стене в ка­бинете, — продолжал он. — И был перевешен за не­сколько недель до того, как вам отказали от дома.

Да, мне запретили бывать в Ежевичном проулке, что правда, то правда, хоть это не помешало Джорджу со мной видаться. Как-то вечером он послал мне на дом записку, просил с ним встретиться у северного входа «Вашингтона». Я совсем было собрался, но когда спускался под гору, увидел, как над рекой желтыми клубьями перекатывается пламя. Когда дошел до таможни, пылающие корабельные паруса воздушными змеями метались по багряной воде и невозможно стало ды­шать. Сколько уж времени прошло, а как сейчас помню тот вой огня, когда он взвивался к звездам. А потом рухнул табачный склад, павлиньим хвостом распуши­лись искры, и толпа вся весело охнула. Пожар пожа­ром, но не только это помешало моему свиданью с Джорджем; он мне назначил встречу у черного хода, а не у парадной лестницы — вот что жгло. Мне надоело, что меня стесняются, прячут, пора было с этим покон­чить. Наутро он ждал меня на нашей улице, у водокач­ки. Подарил старый аппарат, и я его в тот же день сбыл за шестнадцать шиллингов, у меня свой был, получше.

Поттер сказал:

— Изначально он висел над бюро. Вы помните, вер­но, — под ним стояла такая ваза с вытянутой шейкой. А потом вдруг обнаружилось, что он криво висит на стене справа от двери. — Я оторопел, я ни звука не мог из себя выдавить. — Две ночи я не ложился... в усилиях разрешить эту загадку. Я тогда еще не привык ходить ночами без сна. В сопоставлении с прочим это не так уж и важно, однако я был бы весьма признателен за объяснение.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал я и ушел.

Забился в фургон и стал приводить в порядок пол­ки на случай, если вдруг нагрянет фотограф. Насчет стеклянных пластинок и позитивов у меня всегда пол­ный порядок, но бутылки валялись кое-как и были не­домыты поддоны. Ворюга, который ошивался тут на­кануне, расхлестал свое пойло на верстак. Я попри­личней уложил препараты и стал проверять камеры; их было три: одна для портретов, с трехдюймовой линзой Росса [26], а две на мехах и изготовлены Буркеном в Париже.

Два снимка были от начала и до конца моя работа и, на мой взгляд, отличные образцы фотографического искусства. Первый — это ампутированные конечнос­ти; на белом фоне разложены — просто картина.

Особенно я остался доволен пучком травы, зажа­той в кулаке. На втором была похоронная церемония на недавно оставленной местности. Я высвободил пла­стинку из вощаной обкладки — проверить, не потуск­нело ли изображение. Нет, все четко, белые ризы ка­пеллана и свивальники мертвецов резко выделены против камней. Разве что в левом углу было легкое по­мутнение, но почти незаметное.

Но потом, пока я смотрел, оно стало заметно и по­немногу приняло образ женщины. И чем больше я вглядывался, тем больше она прояснялась, так что я на­конец не мог даже понять, как сразу ее не углядел. И я удивлялся: женщин фотографировать не полагалось, разве что леди, а их у нас не было; вдобавок считалось, что никому на родине не захочется увидеть слабый пол в таких мрачных условиях. Да что говорить, опре­деленно только три женщины присутствовали на по­хоронах, одна из них Миртл, и все три стояли позади камеры.

На снимке женщина была дородная, ну вот именно дама; очень ясно виднелись ленты чепца, и она подня­ла руку, то ли махала, то ли подзывала кого-то.

Я стою, ничего не понимаю, стараюсь разобраться, и тут снаружи поднялся невообразимый шум. Я отво­рил дверь, и рев команд, вой труб хлынули внутрь вме­сте с туманом. Кто-то кликнул меня, я высунулся и уви­дел в тумане мальчишку. Он подошел поближе, я узнал Миртл.