Его превосходительство взял письмо из Института геральдики (Балтимор), куда обратился с заявкой подобрать ему соответствующий «гербок», и на него обрушилась лавина причудливой тарабарщины. «Горностаевый… – бормотал президент. – Пасть… черный… расправив крылья… Размыто или резко?… С мушкетами… Божество и Дама сердца… На львиных спинах… Обернувшиеся ягуары на задних лапах?… Рельефные сарацины?…» Он нетерпеливо фыркнул и черкнул в институт записку: «Вы мне лучше нарисуйте».
Настроение у его превосходительства было неважное. Особый американский приборчик для безотказной эрекции лишил его многих радостей жизни. Теперь президент мог в любой момент накачать себя и ублажить мадам Веракрус, и она понуждала его к забавам, даже когда у него абсолютно не было желания. Он лежал на спине, наблюдая, как супруга крутится на нем, а на лице у нее чередуются весьма странные и неприятные выражения, и думал о постороннем. Трещины на потолке он превращал в картографические изображения гор и дорог. Фантазировал, как объединяет страны северной части Южной Америки в Великую Колумбию. Сочинял себе проникновенный некролог. Вспоминал студенческие деньки и как первый раз подхватил триппер. Решал проблему внешнего долга: можно шантажировать президента Соединенных Штатов или пробурить насквозь земной шар и добраться к залежам сибирской нефти. Он читал про себя все патриотические стишки, которые учил наизусть в школе, а потом все непристойные речевки, что ученики выкрикивали на спортивных состязаниях. Ему хотелось почитать книгу, и он начинал раздражаться.
Его превосходительство был удручен. Мысль о том, что придется покинуть европейские столицы и вернуться к должностным обязанностям, где все так запутано и нужно юлить, повергала его в глубокое уныние, и он раздумывал, нельзя ли и дальше управлять страной из-за рубежа? Вздохнув, президент распечатал письмо от кардинала Гусмана с обвинениями в том, что, прибегнув к черной магии, он наслал на кардинала терзателей-бесов. В письме от «Евы Перон» говорилось, что в стране распоясались религиозные фанатики; президент в отчаянии мотнул головой и пометил: на днях собраться и отдать вооруженным силам приказ эти выступления подавить. А сейчас ему следует нарядиться Одином и дождаться мадам Веракрус; она скоро появится Фрейей с ожерельем «бризингамен», в разлетающейся мантии и шлеме с рогами, который, к сожалению, великоват и в момент оргазма съезжает на глаза, как это было и с головным убором Изиды в период увлечения Древним Египтом.
– Привет, папулечка! – воскликнула мадам, эффектно появившись в дверях в полном скандинавском облачении. – Ты сегодня кто? – Она оглядела президента с ног до головы: – Неужели снова Один?
– Да, моя кисуля, снова Один.
Мадам Веракрус досконально изучила жизненный путь Фрейи и, обнаружив, что богиня была весьма неразборчива в связях, иногда поручала мужу выступать в роли Фрейра – божественного брата, греховного в кровосмесительстве, или одного из четырех гномов, с кем Фрейя переспала, чтобы заполучить ожерелье.
– Папулечка, я надеялась, ты сегодня изобразишь Локи и проделаешь со мной всякие гадкие штучки. – Мадам изящно подскочила к президенту и кокетливо чмокнула его в кончик носа. – Смотри! – Она распахнула воздушную мантию, открыв только что подстриженный треугольник Венеры и кожаный лифчик с дырочками для сосков. Супруга сделала пируэт, смахнув пепельницу со стола, и театрально повалилась на пол, протягивая руки к его превосходительству: – Ну, давай, накачай его. Какой образ будем вызывать?
– Надо представлять внешний долг. Вот сосредоточились на бессмертии, и долг опять полез вверх.
Мадам надулась:
– Папулик, внешний долг – такая скука. Может, сосредоточимся на том, как наша дочурка превращается в человека? А потом поедем в центр Помпиду и музей Родена.
– Будет внешний долг, киса, – ответил президент. Он приладил глазную повязку, нахлобучил обвислую шляпу и обреченно полез под плащ накачивать себя.
36. Дионисио получает печальное известие
Дионисио Виво сидел в книжной лавке и усердно сочинял знаменитые музыкальные палиндромы. У него сильно зябла остриженная матушкой голова, и он часто прерывался почесать шрамы на шее; они зудели, а это плохая примета. Летиция Арагон всегда говорила: «Следы от веревки чешутся к доброй вести, а если зудит рубец – жди дурной»; вроде так всегда и выходило.
В дверь постучали, и вошел охотник Педро с молчаливой сворой толкавшихся псов; оскорбленные ягуары Дионисио тотчас покинули комнату.
– Hola, Педро! Не желаешь пропустить по стаканчику? Присаживайся. – Дионисио подтолкнул ногой стул, но Педро жестом вежливо отказался.
– Извини, приятель, когда я смотрю на эту кучу книг, у меня сохнет во рту и ладони потеют. Только представь: время, которое ты тут тратишь на писанину, можно бы провести на рыбалке, а то и на пуму поохотиться.
– Шкуры-то сгниют, – заметил Дионисио, – а книга – навсегда.
– Не все хорошо, что долго длится, – парировал Педро. – Я тут ездил в Ипасуэно, и какой-то человек попросил передать тебе письмо.
Дионисио взял конверт; написано только «Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос». Письмо захватано грязными пальцами и без марки.
– Наверняка его какой-нибудь механик передал, – сказал Дионисио.
Педро ушел, а Дионисио распечатал письмо: от Агустина – полицейского, который когда-то с Рамоном собирал убитых у Дионисио в саду.
Любезный друг,
Почтовой связи нет, и я не знаю, получишь ли ты мое послание, но все же опыт подсказывает мне, что брошенное на улице письмо кто-нибудь рано или поздно подберет и передаст еще кому-то, а тот – другому, и в результате оно прибудет по назначению.
Полагаю, ты должен узнать, что два дня назад от внезапной и очень сильной простуды скоропостижно умерла Бархатная Луиза. Она собиралась уйти из борделя и съездить к тебе погостить, а потом устроиться на работу в городской администрации. Но, видишь, несчастье опередило ее.
Я знаю, вы очень любили друг друга; и хоть я сейчас далеко, обнимаю тебя и говорю, что разделяю твою печаль. Мне ужасно тоскливо, как подумаю, что где-нибудь во Франции или в Голландии ее бы вылечили, и она была бы с нами.
Твой добрый друг Агустин.
Дионисио дважды перечитал письмо, сложил листок, и ему показалось, что он остался один на белом свете. Он вспомнил живую улыбку Бархатной Луизы, ее острые груди, безупречно шелковистую темную кожу и постарался представить, как вся эта жизнь превращается в тлен под плитой на ипасуэнском кладбище. Он подумал о предательстве ее сестры, о том, как нередко становишься жертвой обстоятельств, и снова о том, что невозможно представить Луизу мертвой. Дионисио решил повидаться с учителем Луисом.
Фаридес, как всегда, хлопотала на кухне, а учитель Луис, как обычно, стоял в дверях, чувствуя себя виноватым, что не помогает ей по дому. Фаридес радостно улыбнулась Дионисио, а Луис застенчиво ухмыльнулся и приветственно поднял руку. Дионисио отдал ему письмо и спросил:
– Что скажешь?
Учитель Луис прочел и ненадолго задумался.
– Наверное, оно подсказывает нам, что нужно больше ценить друг друга, пока мы здесь, потому как жизнь стоит дешево, а смерть приходит слишком скоро.
Дионисио кивнул.
– Это точно. Все мои друзья умирают. А потому пойду-ка отыщу Легацию, посмотрю, какого цвета у нее сегодня глаза, и запомню их.
Когда Дионисио ушел, учитель Луис обернулся к Фаридес и сказал:
– Ты бы лучше воспользовалась моей помощью. Вот помру, и даже постоять в дверях будет некому.
Фаридес состроила рожицу и протянула морскую свинку:
– Ладно уж, иди на двор и обдери шкурку.
Луис взял безвольное тельце грызуна и заметил:
– Чтобы выразить свою любовь, могла бы найти что-нибудь поприятнее.
– Это можно, – ответила Фаридес. – Когда с ней закончишь, хоть раз в жизни вынеси ведро из сортира.
