— Видно, я разговариваю сама с собой, — раздраженно вздохнула Лидия.

Я позволил горящим векам сомкнуться, их обожгло болью. Голова раскалывалась.

— Когда она приезжает?

— Разве она скажет? Слишком было бы просто. — Когда заходит речь о нашем трудном ребенке, Лидия сразу меняет тон на сдержанный. — Скорее всего, свалится как снег на голову.

Снова молчание, слышно, как я дышу в трубку. Я открыл глаза и вновь посмотрел на кухню. Первое, что поразило меня в образе, видении, галлюцинации, — не знаю, как бы я назвал его, если бы захотел, — это его заурядность: я увидел мельком женщину, высокую, молодую, которая, отвернувшись от плиты, сунула что-то, кажется, сидящему ребенку. Я медленно положил трубку на подлокотник дивана. Вокруг мертвая тишина, только слабое, очень слабое шипение, возможно, я просто слышу самого себя — кровь, лимфа, внутренности шелестят у меня в ушах. Мне дозволен был лишь один беглый взгляд. Женщина — если это женщина, — повернувшись, протягивает руку, ребенок — если это ребенок — сидит неподвижно; затем все исчезло. Я зажмурил воспаленные глаза, пытаясь удержать увиденное. Все это было непостижимо, до боли знакомо.

Я осторожно прошел на кухню, остановился, огляделся. Никого. Ничего не изменилось с тех пор, как зазвонил телефон, но чувствовалось напряжение, будто все вещи разом замерли, затаили дыхание. Я вернулся в холл, снова сел, точнее рухнул, на диван, судорожно выдохнул. Лидия терпеливо ждала.

— Что? — резко спросила она — Я не расслышала, что ты сейчас сказал?

Меня до костей пронизал холод.

— Я сказал, в доме водятся привидения. — Теперь я смеялся, легкий прерывистый смех безудержно рвался из меня.

Еще одна пауза.

— Ты сам себе привидение, — быстро и зло сказала Лидия. Прежде чем связь оборвалась, я успел услышать стук брошенной трубки, а потом и моя жена стала призраком, рассеялась в воздухе и разделяющем нас пространстве.

Я не впервые вижу привидение в этом доме. Однажды в детстве, разморенный сонной скукой летнего полдня, я забрался по темной лестнице на чердак, бог знает что меня туда позвало. Здесь, под низким скошенным потолком, стояла духота. Кто-то, наверное, мать, в очередной безнадежной попытке экономно вести хозяйство, на голом деревянном полу разложила лук, чтобы сохранить его на зиму, которая давно уже миновала, и приправленный сладковатым сухим запахом гниения воздух разворошил во мне клубок смутных воспоминаний. На чердаке имелось единственное маленькое окошко, круглое, как иллюминатор. Я придвинулся к нему, рассеянно оглядел через пыльное стекло необъятное ярко-голубое небо, и вдруг что-то — не шум, а напряжение в воздухе — заставило меня повернуть голову. Я думал, что увижу одного из наших жильцов; иногда во время своих вылазок я встречал самого странного из них, он крался по коридорам — наверное, выискивал, за кем подсмотреть или что стащить. Но это был не жилец, а мой умерший папа, он стоял на пороге открытой двери, совсем как при жизни — в полосатой пижаме, туфлях без шнурков и старом бледно-желтом джемпере, это одеяние он не снимал все долгие месяцы своего умирания. Он сутулился с нерешительным видом, не глядя в мою сторону, он вообще не замечал меня, чуть наклонил голову, возможно, прислушиваясь либо пытаясь вспомнить, поймать заблудившуюся мысль. Мгновение спустя он, похоже, оставил свои попытки, пожал плечами в обычной манере, одно выше другого, повернулся к лестнице, нырнул в дверной проем и пропал.

Я не испугался. Мне бы наверняка стало страшно, если бы он взглянул на меня или как-то дал понять, что заметил. А так я лишь удивился, и, конечно, мне стало любопытно. Позднее решил, что спал наяву, как сомнамбула, хотя не уловил перехода в это состояние. Я решил рассказать обо всем матери, даже стал искать ее по дому, но, когда нашел, меня охватила своего рода стеснительность, и я понял, что следует оградить это свидание, встречу с призраком, называйте как хотите, от осквернения простым пересказом. Ибо я счел себя избранным, избранным очевидцем тайного и, вероятно, важного события, подобно тому, как однажды в школе шел мимо пустого класса и застал учителя, моложавого и рыжеволосого — я и сейчас ясно вижу его, — он стоял у доски с письмом в руках и рыдал, плечи его тряслись, слезы капали на сутану, оставляя пятна.

Еще долго после того, как я увидел отца, все вокруг слабо светилось странным, неземным сиянием. Мир словно неуловимо сместился. И сегодня, столько лет спустя, увидев призрачную женщину на кухне, я сразу решил, что нарочно вызвал этот дух, чтобы испытать то же самое, сбить себя с толку, стать чужим этому миру и самому себе. Ибо в ту минуту, когда Лидия оставила меня на пороге и уехала со слезами на глазах, я твердо решил, что не позволю себе привыкнуть к новой жизни, которую начал строить вместо прежней, и разозлился, почти сразу обнаружив, что не получается. Быть внимательным, подмечать все мелочи, бежать от удовлетворенности, бороться с привыканием — вот зачем я переехал в старый дом. Я поймаю себя с поличным на игре в жизнь: в одиночестве, без единого зрителя, я перестану быть актером и научусь просто быть.А чем измерять бытие, как не вещами, чем обыденней, тем лучше? Но почти сразу я начал сживаться с некогда родным для меня окружением и позволил ему стать таковым снова, позабыв о своих планах и обещаниях. Даже первая встреча с комнатой, в которой я жил ребенком, оставила меня почти равнодушным. Что подчеркивает присутствие, как не отсутствие? — Я имею в виду присутствие кого-то в качестве воспоминания, — хотя с тем же успехом я мог бы и не уезжать, все равно меня там почти не было, не о ком было раздумывать и некого понимать. Причудничает,говорят местные жители, если ребенок плачет, когда внезапно заходит гость; как мне теперь начать причудничать и не переставать? Как бороться с отупляющей силой привычки? За месяц, сказал я себе, нет, за неделю старые иллюзии сопричастности снова намертво угнездятся во мне.

Итак, если назначение призрака — выбить меня из колеи, возможно, я действительно сам его создаю; или это некая внешняя сила? Похоже, верно и то и другое, хотя я не понимаю, как так может быть. Видение через кухонную дверь было первым из множества подобных зримых проявлений, мимолетных, прозрачных, словно серия фотографий, увеличенных до человеческих размеров и на мгновение оживших. Все, что на них происходит, необычно лишь своей обыденностью, женщина, кажется, собирается заняться домашними делами — в ее измерении все неопределенно — или просто стоит молча, погруженная в свои мысли. Невозможно разглядеть ее лицо. Хотя сценки фотографически четкие, сами фигуры размыты, черты их смазаны, словно они в момент съемки шевельнулись. Хуже всего получился ребенок; не знаю, почему называю его ребенком, настолько расплывчаты и неясны очертания; просто грубый набросок, не более. Они еще не доросли до своего воплощения, эти созданные из света тени, или уже когда-то воплотились, а сейчас угасают. Что бы ни делали, какую бы позу ни принимали, они всегда будто настороже. Ощущают ли они там, на своей стороне, мое призрачное присутствие? И я для них то же, что они для меня: мимолетный проблеск, пойманный краем глаза на пороге кухни, на лестнице, который затем исчезает с неслышным вздохом? И там их больше, чем двое, то есть двоих я вижу, если можно так сказать, но чувствую и других, целый невидимый мир, где ходит эта женщина со своим бесформенным ребенком, где они живут, если можно назвать это жизнью.

Я не боюсь их, как не испугался призрака отца на чердаке, — для того, чтобы пугать, они слишком стараются, слишком явны их тоскливые усилия. Какая-то хитроумная система, сложная, но вполне земная; маленькое, затерянное и заброшенное сообщество пытается прижиться здесь, вогнать себя в неудобные рамки дома и его содержимого. Я уверен, они так стараются не только потому, что вынуждены, — эти существа жаждут как-то воплотиться, — но и ради меня. Кажется, они сосредоточены на мне и моем состояний, странным образом связаны с моей непонятной хворью. Есть что-то печальное в том, как несчастный полуразвитый мир борется вслепую, невзирая на преграды и, возможно, боль, чтобы стать полностью живым, и я тогда смогу… что? Увидеть что-то? Стать свидетелем? Чему-то научиться? А может, спросил я себя, нечто пытается существовать через меня,найти способ жить во мне?Ибо, хоть я и говорю, что они появляются извне, как бродячий театр, будто актеры на сцене, но на самом деле — на самом деле! — я один из них, я един с ними, а они со мной, моя родня.