Я не удивился. С самого начала что-то подсказывало мне, куда именно лежит наш путь. Казалось таким естественным, что Квирк привел меня прямо домой. Я стоял, дрожа от холода, и думал, что же дальше. Дождь стучал по листве вишневых деревьев; насколько же они терпеливы и стойки. На какой-то миг я представил, что мир сейчас безропотно терпит страшные муки. Я нагнул голову, и дождь принялся хлестать меня по спине. Затем сзади начал приближаться глухой стук копыт: подняв голову и обернувшись, я увидел парнишку верхом на черно-белой неоседланной лошадке. Он ехал через площадь в мою сторону. Поначалу мне удалось различить лишь неясный контур лошади и наездника, настолько плотной была завеса дождя. С тем же успехом незнакомец мог оказаться и фавном, и кентавром, но все же это был мальчик на лошади, в грязной фуфайке, коротких штанах и босиком. Средством передвижения служила унылая кляча с провисшей спиной и раздутым животом. Лошадь доцокала до меня и настороженно покосилась. Несмотря на ливень, паренек мне казался совершенно сухим, словно его защищал от дождя невидимый стеклянный щит. Поравнявшись со мной, наездник натянул веревочные поводья, и лошадь перешла на неровный шаг. Я хотел было заговорить с ним, но не смог, потому что не представлял, о чем. Мальчик то ли улыбнулся, то ли состроил гримасу, значения которой я не понял. У него были изможденное бледное лицо и рыжие волосы. Я обратил внимание на старомодный ремень: в его возрасте я сам носил такой же пояс из красных и белых эластичных полосок с серебряной пряжкой в виде змеи. Я думал, что он заговорит со мной, но он молчал, продолжая то ли улыбаться, то ли гримасничать. Затем щелкнул языком, тронул пятками бока лошади, и они направились в тот переулок, откуда я недавно вышел. Я последовал за ними. Дождь мало-помалу стихал. Я вдыхал лошадиный запах, напоминавший дух мокрой мешковины. Возле боковой калитки сада кляча остановилась, паренек оглянулся, спокойно и безучастно поглядел на меня, опираясь рукой о круп лошади. Что за безмолвное сообщение передали мы тогда друг другу? Я жаждал какого-то знамения. Через мгновение он отвернулся, дернул веревочные поводья, и лошадка двинулась дальше, словно заводная. Так они и ехали по кривому переулку, пока не скрылись из виду. Я навсегда запомнил этого мальчика и его пеструю кобылку, растаявших в пелене летнего дождя.

Я осмотрел калитку. Это был, что называется, задний вход, старая деревянная дверца, темная, вся трухлявая. Она держалась на двух больших ржавых петлях, вмурованных в беленую стену, и закрывалась на ржавую задвижку. В детстве я часто приходил из школы домой через эту калитку. Я подергал задвижку. Поначалу она не поддавалась, но я не отступал, и наконец толстый, с мой большой палец, цилиндр заскрипел и повернулся. За калиткой простирались густые заросли ежевики, и пришлось надавить посильнее, чтобы протиснуться. Дождь перестал, и солнце стыдливо показало свой лик. Я притворил за собой калитку и некоторое время стоял, озираясь. Сорняки кое-где достигали высоты плеча. Перепутанные розовые кусты пригнулись, роняя капли, от измятой травы поднимался пар, и листья лопухов размером с лопату сверкали бриллиантами брызг. Влага выманила улиток, и теперь они были повсюду: ползали в траве и покачивались на колючих ветках шиповника. Я направился к дому, его неряшливая задняя стена с явным отчаянием взирала на буйство зелени. Крапива жалила меня, паутина, вся в жемчужных каплях, вуалью ложилась на лицо. Запах умытых дождем сорняков живо напомнил детство. Солнце набирало силу, мокрая рубашка нагревалась на спине. Я чувствовал себя героем старинной саги, который после долгих странствий, уже без шлема, уставший и израненный, вышел на опасную прогалину. Дом следил за мною пустыми неузнающими глазами, не подавая признаков жизни. Я вошел во двор. Повсюду валялись ржавые предметы кухонной утвари: стиральная доска и каток для отжимания белья, старый холодильник с жутковатыми белыми внутренностями напоказ, сковородка с пригоревшим куском чего-то жареного. На все это я смотрел выжидающим взглядом незнакомца, словно видел впервые.

Теперь, через забранное решеткой подвальное окно, я разглядел Квирка, вернее его голову, повернутую от меня на четверть оборота. Жуткое зрелище — большая круглая голова на уровне земли, словно его зарыли по шею внутри клетки. Поначалу я не понял, чем он там занят. Он то нагибал голову, то резко выпрямлялся, казалось, будто он ровно и бесстрастно разговаривает, словно читает лекцию или заучивает слова. Тогда я шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что он сидит за столом перед тарелкой с едой и методично работает ножом и вилкой. Теперь солнце припекало шею, а кожу саднило от ожогов крапивы и царапин, полученных в зарослях шиповника, а густой мрак, в котором находился Квирк, казался таким прохладным и манящим. Я двинулся к высокой и узкой задней двери, напоминающей квадратного часового в будке, с наслоениями черной краски и двумя зарешеченными окошками, расположенными так высоко, что, казалось, будто дверь рассматривает меня с подозрением и угрозой. Я попробовал повернуть ручку, и дверь сразу же легко и приветливо распахнулась. Я осторожно шагнул через порог, нетерпеливый и настороженный, словно жена Синей Бороды. И тут же, словно одушевленная, дверь за спиной чуть слышно вздохнула и закрылась.

Я очутился на кухне. Будто никогда здесь не бывал. Или бывал, но в другом измерении. Надо ли говорить, что я испытывал странные чувства! Все исказилось. Словно заходишь за кулисы и видишь изнанку декораций: все детали знакомы, но выглядят не так, как должны. Где все мои меловые наброски, моя карта? Меня охватило то особое холодное возбуждение, которое наступает во сне, ему невозможно противиться, и в то же время оно отнимает все силы. Если бы я мог так же красться по жизни, чтобы наблюдать ее с обратной стороны! Дверь в нижнюю буфетную была закрыта, из-за нее слышалось постукивание столового прибора, которым орудовал Квирк. Мягкими шагами я направился в холл. Блеск линолеума мгновенно перенес меня (и сердце ухнуло) на одну сельскую дорогу, в далекий апрель, дождливый ветреный вечер, птицы носятся в воздушных потоках, ярко-голубой клочок неба среди туч сияет на черном асфальте. Вот и холл: засыхающий в медном горшке папоротник, разбитое стекло фрамуги, к вешалке для шляп прислонен все больше похожий на человека велосипед Квирка. Вот лестница, освещенная ярким снопом солнечного света из окна. Я стоял, прислушиваясь, и, казалось, тишина тоже прислушивается ко мне. Ступил на лестницу, ощутил ладонью неприятную клейкость перил, словно предлагавших мне сомнительную близость. Зашел в комнату матери и присел на край кровати. Здесь пахло чем-то сухим, не то, чтобы неприятно; будто что-то созрело, сгнило и превратилось в тончайшую пыль. Белье на кровати оказалось смятым, а подушка хранила впадинку от затылка. В окне виднелись дальние голубые холмы, мерцавшие в промытом воздухе. Долгие минуты я так и сидел, прислушиваясь к малейшим отзвукам дня, словно к отголоскам неведомой битвы, не думая, а лишь чуть прикасаясь мыслью к происходящему, осторожно, словно притрагивался к болезненным краям воспаленной раны.

Касс ладила с моей мамой. Это меня всегда удивляло. Между ними установилась некая тайная связь, и я злился, чувствуя себя непосвященным. В чем-то они похожи. То, что у матери было рассеянностью, у Касс превратилось в отстраненность, потерянность. Так работает черная магия смены поколений — развивает, усложняет наследственные черты, превращает особенность в недуг. Касс проводила у постели умирающей целые часы, казалось, не обращая внимания на вонь, грязь, на непроницаемое безмолвие. Они общались без слов. Один раз я даже обнаружил ее спящей на груди матери. Я не стал ее будить. А мама, недобро щурясь, смотрела на меня поверх головы девочки. Касс еще сильнее, чем я, страдала бессонницей. Сон казался ей чем-то вроде перехода к смерти. Даже годовалым ребенком она не смыкала глаз, боялась расслабиться, думая, что не проснется утром. Я заходил к ней в комнату и видел, как она лежит в темноте с широко распахнутыми глазами, сжавшись в комок. Как-то ночью, когда я…