Видно было, что он не любит эту тему и что она для него болезненная. Потом он тоже, глядя на Костю, намазал кусок хлеба горчицей, только перестарался с порцией. Костя подумал, ну все пропали, сейчас заявит, что мы поляки. Однако Лопухин стоически сжевал хлеб с горчицей и произнес, вытирая слезы:

– Крепка заморская зараза! Немцы еще такой не привозили. – Он крякнул от удовольствия, его отпустило, и он сказал: – Значит, и вам известно о лошаках. Ведь просил боярин не болтать, да разве воду в сите удержишь? – Он осуждающе посмотрел на дочь.

На всякий случай Верка спряталась за занавеску.

– Кто они такие? – спросил для приличия Костя.

– Понимаешь, в чем дело, – наклонился Лопухин вперед и перешел на шепот, – я вначале думал: черти, как в Библии написано. Но лошади их не боятся! А это, брат, о многом говорит. Лошади черта за версту чуют и к себе не подпустят. Стало быть, лошаки имеют подход к ним. А значит, они не черти. Мы здесь с мужиками беседовали. Сказывают, что они железные люди. А о железных людях в Писании ничего нет. Вот мы и ломаем голову.

– Ну да… ну да… – согласился Костя.

Серега Гнездилов, который, видно, умаялся от впечатлений и водки, задремал, припав щекой к стене. Ему больше не наливали.

– А что они возят? – спросил Базлов.

Косте показалось, что Лопухин готов был рассказать больше, да майор перебил его мысль.

– Так мы ж не знаем. Нам не говорят, – посетовал Лопухин. – Только дай подвод самых крепких и лошадей выносливых. Они даже наших мужиков не берут, а последние дни все вывозят и вывозят. К вечеру возвращаются – лошади с ног падают от усталости. – Лопухин оглянулся на окно в прихожей, которое выходило во двор.

– А куда ездят?

– А кто же его знает? – вскинул глаза к потолку Лопухин.

– Может, у них здесь какие другие службы есть? – спросил Базлов, но так, чтобы запутать конюха.

– Знамо дело, – вдруг ответил Лопухин. – Кузня целая!

У Базлов водка пошла не в то горло, и он долго кашлял.

– Говорят, что они хаживают за три мира! – опять же шепотом добавил Лопухин, так, как принято сообщать о страшной тайне.

Серега Гнездилов, не открывая глаз, спросил:

– Как это?

– А вот так, – теперь уже важно ответил Лопухин, – говорено, что лошади устают, а эти лошади у нас пушки тягают. А гул откуда?

– Откуда? – спросил Костя.

– Оттуда! – поднял палец конюх. – Поговаривают, что царю-батюшке Романову отвалили три мешка золотом. А бояре наши серебром умылись да разбежались кто куда. Кремль опустел. Я да ключник Шленкин остались. Да вот Верка. Была еще свояченица Прасковея, но и она вчерась в деревню ушла. Говорит, от гула у нее в голове у самой гул идет.

– А что такое «за три мира»? – спросил Костя.

Иван Лопухин крякнул, замолк, словно приготовившись к речи, а потом выдал:

– Один раз я с ними хаживал. Воронок наш захромал, и пришли они за новым конем. – Он замолчал, словно что-то припоминая. – Да… за новым, – повторил он, – а запрягать не умеют, да и руки у них, ясное дело, не так вставлены… с чего бы им правильными быть?

Он снова многозначительно замолчал. По тому, как Верка испуганно прикрыла ладошкой рот, Костя понял, что Лопухин готов пересказывать эту историю часами. Тишину нарушил, как всегда некстати, Серега Гнездилов:

– Что там было?! – Он окончательно проснулся. На его физиономии отпечатался рисунок бревна.

– Налей! – потребовал Лопухин. – Больно у вас водка забористая. – Он выпил, еще раз крякнул в кулак и намазал горчицей здоровенную горбушку. – Я такого страху натерпелся, что водку три дня пил, и то не помогло!

Он возвел глаза на черную икону и перекрестился. Рука его заметно дрожала, дрожал и подбородок, а из глаз выкатилась слеза.

– Так бывает! – согласился Базлов, должно быть вспомнив армейские будни.

– Еще как бывает! – кивнул конюх Лопухин. – Рассказываю: вышли мы к ночи. Я спрашиваю: а на рассвете нельзя? А ихний капитан… м-м-м…

– Бухойф… – подсказал Костя.

– Ну да… Бухойф, прости меня господи, и говорит: ты, мужик, не волнуйся и ничему не удивляйся, а что увидишь – лучше забудь. А за это я тебе серебряный рубль дам. Я струхнул, ну, думаю, попал в переплет! Мало того, что лошади пропадут, а мне за них отвечать перед барином, так еще и сам сгину. – Он налил в полной тишине, выпил, с хрустом закусил огурцом и продолжил, глядя то в темный угол, где висела икона, то на гостей, которые слушали открыв рты: – Ладно, думаю, чего мне бояться, черти, они, конечно, страшные, но привычные. У нас в конюшне порой лошади как забьются, забьются, начнут ржать. Поутру придешь, а у них гривы в косички заплетены. Чего только не делали, и батюшку звали, чтобы прогнал ночных гостей, и сами сторожили с бердышами. Барин-батюшка собак-волкодавов привез. Только те волкодавы через полгода все передохли.

– Чумка, – со знанием дела сообщил Базлов.

– Как? – переспросил Лопухин, косясь на штоф с водкой.

– Чумка, – еще более значительно повторил Базлов.

– Ага… – согласился Иван Лопухин, – чума, она самая… – и потянулся за водкой, – самая что ни на есть настоящая. Вот почему я с чертями знаком и не очень их боюсь. Настоящие черти, они к нашему брату привычные. А эти… Срамно сказать, не крестятся, водку не пьют, а все больше на рыбу налегают, и железом от них воняет. И вообще… Немцы и то лучше. До самой Тайницкой башни ничего не происходило. Веду я Серко спокойно так. А в самой башне-то ворота. Только не простые, а словно горячий воздух поднимается, только обжечься нельзя. Чудно все так. Зашли мы в башню и тут же вышли… Но… – Иван Лопухин поднял к потолку палец.

В нем явно пропадал талант драматического актера – уж очень искусно он подводил, так, чтобы у присутствующих от нетерпения начинали чесаться языки.

Иван Лопухин налил всем водки. Выпил, снова крякнул, сунул в рот кусок сала, густо намазанный горчицей, зеленый стебель лука и продолжил:

– Но… вышли мы уже в «третьем мире»! И был тот мир совсем не такой, как наш! А еще там рабы были…

– Какие рабы?.. – удивился Костя.

– Тата… – упавшим голосом произнесла Верка, – лошаки вернулись…

* * *

Базлов спрятался за печь. Гнездилов полез под стол. Костя – «дум-дум…» – выскочил в темный чулан, проклиная неудобную конструкцию АА-24. В щелочку приоткрытой двери он видел, что происходит в прихожей и горнице. Верка убрала лишнюю посуду и села напротив отца, подперев кулачком подбородок. Лопухин налил себе водки, выпил и закусил хлебом с горчицей. При этом он все время крякал от удовольствия. Нравилась ему немецкая горчица.

В окно постучал со двора старший сержант Хамзя:

– Эй, хозяин…

Вид у него был болезненный, а щитки на морде из желтых стали почти белесыми. Косте показалось, что Хамзя его заметил, и отпрянул вглубь чулана, вспомнив, что у «богомолов» острое зрение.

– Ой! – Верка сделала вид, что испугалась, и заскочила в чулан. – Много их там… умаялись… снова лошадей требуют… – Она прижалась к Косте. – Боязно!..

– Не бойся, – сказал Костя, ощущая, как бьется ее сердце.

Во рту у него стало сухо-сухо. Да и собственное сердце готово было выскочить из груди, как пробка из бутылки шампанского.

– Верка! – приказал Лопухин. – Лошаков белым хлебом не корми и убери со стола. Я на конюшню за лошадьми!

– Хорошо, тятя, – отозвалась Верка, еще крепче прижимаясь к Косте.

Иван Лопухин вышел, потянув за собой запах конюшни, сала и водки.

Костя едва не поддался искушению поцеловать девушку. У него аж голова закружилась от таких мыслей. Волосы у Верки пахли хлебом и ромашкой, и вся она была ароматная, как земляника.

– Вера… – произнес он, теряя остатки воли.

– Что?.. – Она подняла на него глаза, которые в темноте чулана стали бездонными, как море.

За печкой что-то забубнил майор Базлов, слышался его сухой баритон: «Вот застряли… кому это надо?.. скорее бы… ну хорошо… ну я им всем… кто старое помянет…» С кем он там болтает? Костя почему-то захотел подслушать его, но «надеть» шлем-самосборку не решился. На дворе залаяла собака – зло, визгливо, срываясь на истерику. Гнездилов выполз из-под стола и украдкой налил себе огромную чарку водки. Косте было все равно: пусть хоть зальется, подумал он мимоходом. И вообще, он стал вспоминать все, что не относится в данный момент к делу: о том, что у него в кармане три патрона, и о том, что экзокомбез, похоже, восстановился, и о том, что надо идти и делать дело, которое он обещал генералу, а не зажиматься с красавицами по углам. В общем, всякую чепуху.