В пять тридцать утра лейтенант Лёва Аргаткин, сидя в состоянии комы, тупо нюхал свой пистолет марки «стриж» и, постанывая, страдал. Особенно болела голова, которая казалась налитой расплавленным свинцом. Накануне в ресторане «Канатка» они праздновали окончание полугодичной командировки и «помешали» всё подряд: и «палёнку», и коньяк, и пиво, хотя, разумеется, Лёва Аргаткин подозревал о последствиях весело проведённого времени. В общем, он облажался и теперь страдал, вспоминая, у кого можно стрельнуть таблетку «от головы». У Игоря Габелого, разумеется, потому что он дока по части медицины.

Лёва Аргаткин со всей предосторожностью, на которую был способен, поднялся со стульчака, когда в туалет влетел тридцатимиллиметровый снаряд, срикошетил от кафеля и оставил в двери огромную дыру. Лёва как стоял, так и сел, полагая, что у него оторвало голову. Только после этого он услышал бешеную стрельбу, которую принимал за шум в ушах. Боль мгновенно прошла. Лёва подтянул штаны и побежал к командиру группы. «Ура тараканам! – по привычке твердил он. – Ура!!!»

«Ду-ду-ду-ду-ду…» – била автоматическая пушка БТРа, «трук-трук-трук» – как сороки, трещали АКМы, «тр-р-рум-м… тр-р-рум-м… тр-р-рум-м…» – строчили ручные пулемёты, и гильзы сыпались как горох. Иногда к хору присоединялся шипящий звук, заканчивающийся громким и крайне неприятным звуком: «Бум!» – рвались гранаты РПГ-7[1], и тогда здание гостиницы заметно содрогалось.

– Да ты ранен! – заметил Игорь Габелый мимоходом, стоя на колене и набивая магазин патронами под свой АК-109.

Он один в отряде любил такое оружие и считал, что в городе оно эффективнее, чем «калаш» под патрон калибра пять целых и сорок пять сотых миллиметра. Рядом валялся вскрытый цинк и тапочки: Игорь был босым и в одних трусах.

– Где? – схватился за ухо Лёва и увидел кровь.

Должно быть, стеклом, сообразил он и тут же забыл о своей царапине, потому что в окно ударила очередь, и он упал и пополз назад в свой номер за автоматом. Ему тут же отдавили руку и три раза наступили на уши. Казалось, что стреляют со всех сторон и во все окна и двери, а за каждым углом притаилось по духу. По коридору, который вмиг наполнился дымом и пылью, туда-сюда сновали полуодетые люди, и самое главное, что все дико матерились или просто истошно кричали, ища своих. В последующие дни Лёва получил столько ушибов и ранений, что о том своём первом ранении забыл, и только тонкий белый шрам под левым ухом, там где плохо росла щетина, напоминал ему о штурме Пятигорска.

Из соседней комнаты высунулся капитан Олег Вепрев и, кисло морщась, словно объелся лимона, диким голосом заорал:

– К окнам, сукины дети! К окнам!

Он имел репутацию человека, которому нечего терять, и его боялись.

– Откуда?! – растерянно вопрошал Лёва Аргаткин пробегающих мимо людей. – Откуда?..

Но никто ему не ответил. В спешке он кое-как оделся, напялил «бронник», «разгрузку» и схватил автомат. И только после этого пришёл в себя, хотя до сих пор не мог сообразить, как получилось, что здесь, в тылу, за пятнадцать километров от границы, которую охраняли не хуже, чем Берлинскую стену, оказались боевики. Впрочем, вопрос был чисто риторическим: всё же Лёва Аргаткин считал себя военным человеком, привычным к войне, к её неожиданностям, хотя это была его по-настоящему первая командировка на Кавказ и теряться ему было как бы не к лицу. К счастью, со стороны административного комплекса ещё не стреляли, и в окна, в которых стёкла ещё были целы, беззаботно заглядывала плоская верхушка ливанского кедра. За ним блестели влажные крыши телестудии и универмага. Там в клочьях тумана бегали какие-то люди, и Аргаткин понял, что это и есть бесноватые моджахеды, которых он обычно видел по ту сторону границы. Но теперь они были совсем близко, и над спинами у них торчали гранатомёты. Благо, что гостиница была огромной, и чтобы её развалить, нужны были не эти самые гранатомёты, а танки или пушки.

Лёва Аргаткин собрался было уже прищучить наглецов, но в этот момент в номер ввалился старший прапорщик Герман Орлов, обвешанный, как ёлка игрушками, и «шмелями-м», и гранатомётами, большой, просто огромный, как всегда одухотворенный, когда дело доходило до стрельбы, и заорал, словно на параде:

– Погнали на первый этаж, а то если даги его захватят, они нас здесь поджарят, как на сковородке. Гы-гы-гы!!!

– Сейчас! – с облегчением ответил Лёва Аргаткин, догадался схватить бутылку с водой, и они побежали, перепрыгивая через три ступени.

Герман Орлов по привычке ворчал:

– Трофимовщина, видите ли, им не нравилась. А что сейчас, лучше? Довели народ! За полтора года фукнули страну на ветер! Тоже надо уметь! Политики хреновы! Нет! Ты-то за кого голосовал?.. За кого, спрашиваю?!

– Что ты ко мне пристал?! – обозлился Лёва Аргаткин, который слышал эти разговоры сотни раз. – Я человек подневольный, сказали голосовать за Спиридонова, я и проголосовал.

– Ёпст! За Мишку, что ли?! – удивился Герман Орлов и картинно посмотрел на Лёву Аргаткина, словно увидел его впервые. – Да я за этого урода даже за упокой свечку не поставлю! – убеждённо поведал Герман Орлов, выпучив глаза. – Веришь мне или нет?!

Его голос, похожий на рык, помноженный на быкоподобную внешность, неизменно производил на Лёву Аргаткина одно и то же впечатление: он побаивался Орлова, как можно побаиваться зимнего шторма на Баренцевом море.

– Верю, верю, – согласился Лёва Аргаткин, лишь бы Орлов, для которого политика была дюже больной темой, от него отстал.

– Мне всякие ползучие гады не нравятся. Гы-гы-гы!!!

– А мне квартиру ещё надо получить, – огрызнулся Лёва Аргаткин, который если и любил зубоскальничать, то не так громко и в основном с красивыми женщинами.

Левый глаз у него был травмирован ещё в учебке под Будённовском, и кожа вокруг него походила на жёваный пергамент, от этого казалось, что Лёва Аргаткин не от мира сего – всё время о чём-то тяжело думает, а на самом деле он вспоминал жену, детей, родной город Мурманск и мечтал побыстрее вернуться домой, чтобы насладиться семьёй и морской рыбалкой, до которой был весьма охоч.

– А мне до лампочки! Ёпст! Как жил в коммуналке, так и подохну в ней. Коммуналку-то не отнимут? – съехидничал Герман Орлов.

Герман Орлов чуть-чуть кривил душой: коммуналка в Питере у него была просто огромная, аж сорок два квадратных метра, в центре, на улице Фурштатской, в двух минутах ленивой ходьбы от метро «Чернышевская». Посему он ни за какие деньги не желал никуда переезжать. Однако коммуналка – это пережиток коммунистического прошлого, искореняемый властями со всей очевидностью, на которую они были способны. Так что в скором времени Герману Орлову светила либо новая, но маленькая «двушка» в любом на выбор спальном районе, либо такая же шикарная, но всё-таки старая на его родной улице Фурштатской – как карты лягут, вот он и нервничал, полагая, что государство, как всегда, обманет и не покривится.

– Не отнимут, – кисло согласился Лёва Аргаткин, – а мне квартира нужна. Верка третьего ждёт.

– Фиг ты её теперь получишь, – почти враждебным тоном сообщил Герман Орлов. – Или где-нибудь на Сахалине предложат, когда турнут под зад коленкой.

Под ногами скрипело стекло и крошилась штукатурка. Пули «тук-тук» бились о стены. На прилетающие издали гранаты оба не обращали внимания, потому что если уж она попадёт, то попадёт, не отвертишься, но опять же, это явление относилось к разряду редких, стало быть, можно было не особенно беспокоиться.