— Имейте терпение, прошу вас, — говорила тем временем Клелия Тротти самым тихим шепотом, — этот дом мне не принадлежит совсем. Моя сестра и шурин, — добавила она, и ее голубые глаза, глядящие в глаза Бруно, вновь выражали радость открыться, убежденность в правильности проявляемого доверия, — моя сестра и шурин, с тех пор как я вернулась из ссылки, уже много лет назад, взяли меня к себе и только и делают, что мешают мне, — она рассмеялась, тряхнув головой, — совершать другие глупости.

Тут она слегка поморщилась.

— Они следят за мной, — прибавила она, а взгляд вдруг стал серьезным, почти суровым, — суют нос во все, чем я занимаюсь: поверьте, хуже, чем если бы я была маленькой девочкой! Конечно, я понимаю: для людей, которые думают иначе, чем мы… у которых представление о политике совершенно иное, чем у нас… хорошие, впрочем, люди, добрые души… я понимаю, что то, как они, к сожалению, себя ведут по отношению ко мне, может показаться своего рода правом. Они поступают так ради моего блага, как они считают. Пусть так. И все же какая тоска!

— Это ваша сестра, та синьора, которая всегда открывает дверь?

— Да, она, а что? — встревоженно переспросила учительница. — Что вы имеете в виду?.. Ох, бедняжка! — воскликнула она, всплеснув маленькими сухими ладонями с пятнами никотина на указательном и среднем пальцах правой руки. — Сколько же раз вы впустую проделали этот путь по вине Джованны!

— Она отвечала мне то одно, то другое. Я прекрасно понимал, что это лишь отговорки. Однако я и предположить не мог, что вы об этом ничего не знаете. И тогда…

— Ох, бедняжка! — повторила Клелия Тротти. — А я-то говорила о правах! В определенных рамках еще ладно, я могу понять. Но это уж слишком! На этот раз они у меня узнают, еще как!

Она оставалась неподвижной несколько секунд, будто размышляя о тяжести произвола, учиненного в отношении нее, и о мерах, которые она предпримет, чтобы постоять за свою правоту. И вместе с тем было видно, что она думает о другом. Речь шла о чем-то, что помимо ее воли доставляло ей определенное удовольствие.

— Послушайте, а как вы узнали мой адрес? Полагаю, вам было непросто его раздобыть.

— Пару месяцев тому назад я был у адвоката Боттекьяри, произнес Бруно, глядя в сторону. Тротти не отвечала. Тогда он продолжил: — Адвокат Боттекьяри — старинный друг нашей семьи. Я рассчитывал, что он сможет меня верно направить. Однако он не смог или не захотел сказать мне ничего определенного. Он все же посоветовал мне обратиться к Чезаре Ровигатти, сапожнику, знаете его? У него лавка в двух шагах отсюда, на площади Санта-Мария-ин-Вадо. К счастью, я отлично его знал, и…

— Наш Чезарино, да. Такой милый. Однако я не могу понять, как… Он тоже мог бы рассказать мне о вас! Вот видите? По той или иной причине нет никого, кто бы не счел своим долгом предпринять в отношении меня самые странные шаги. Ведь они не понимают, что, действуя подобным образом, постепенно создавая вокруг меня пустыню, они словно лишают меня воздуха. Так уж лучше тогда тюрьма!

В тоне голоса, которым она произнесла последние слова, слышались усталость, отвращение, глубокая горечь. Бруно взглянул ей в лицо. Но ярко-голубые глаза, неподвижные под насупленными седыми бровями, были полны надежды. Как будто она сомневалась во всем и во всех, кроме него.

Дверь неожиданно распахнулась. Кто-то заглянул внутрь. Это была синьора Кодека.

— Кто здесь? — раздался знакомый неприятный голос еще до того, как появилась голова с черной с проседью шевелюрой.

Недоверчивый взгляд синьоры Кодека встретился с взглядом Бруно.

— Ах, — сказала она холодно. — Я не знала, что у тебя посетители.

— О, это друг! Синьор Латтес, — взволнованно заторопилась объяснять Клелия Тротти. — Бруно Латтес!

— Мое почтение, — сказала синьора Кодека, не приближаясь ни на шаг. — Наконец-то вы ее застали, да? — добавила она с язвительной улыбкой, обращаясь к Бруно, но не глядя на него.

Она отошла немного в сторону.

Из темноты коридора вышел с испуганным видом мальчуган лет восьми или девяти. На нем была черная школьная блуза с тремя горизонтальными белыми полосами на груди.

— Проходи, не бойся, — подбодрила его синьора Кодека.

Затем сказала сестре:

— Не беспокойся. Я сама провожу синьора Латтеса.

Когда они снова оказались друг перед другом, как всегда, она — загораживая своей массивной фигурой вход, а Бруно — глядя на нее с мостовой снизу вверх, синьора Кодека произнесла:

— Возможно, моя сестра забыла вам об этом сказать, но самое позднее послезавтра Клелии действительно здесь уже не будет. Речь идет о поездке, думаю, довольно долгой. Сколько именно она продлится? Кто знает: может, пару недель, может, пару месяцев… В общем, пока что вам не стоит, поверьте мне, пытаться нанести ей новый визит. Пока что этого совершенно не стоит делать. Прошу вас, синьор Латтес, будьте умницей! Я говорю это и ради вашего блага…

При последних словах взгляд ее стал печальным и умоляющим. Наконец, заходя обратно в дом и медленно закрывая дверь перед Бруно, она беззвучно прошептала:

— Мы же под надзором, разве вы не знаете?

В ту же ночь, возвращаясь домой, как обычно, очень поздно и даже не позвонив часов в восемь, чтоб его не ждали к ужину, Бруно был застигнут по дороге снегопадом (вечер он провел сначала в кино, а потом сидел около бильярда в баре близ Порта-Рено).

Вначале это была только легкая снежная пыль, вьющаяся вокруг фонарей. Постепенно на улице Мадама, пока он пытался вставить ключ в скважину входной двери, хлопья снега стали такими густыми и тяжелыми, что лицо его все намокло.

Он продолжал орудовать ключом, одновременно считая удары городских часов, доносящиеся от замка. Один, два, три, четыре. Да, верно, как раз четыре утра. Однако не стоит надеяться, что его отец, смирившись, потушил свет и уснул. Как всегда, свет он погасит только после того, как услышит его крадущиеся шаги мимо двери своей спальни, только после того, как покашливанием и ворчанием даст ему понять, что до его прихода не спал и беспокоился. С другой стороны, так лучше. В эту ночь можно обойтись без старой глупой комедии с шагами в темноте на цыпочках. Если папа еще не спит, прекрасно. Он повернет выключатель и зайдет в отцовскую спальню. Он уже знал, о чем тот будет говорить.

Однако, как только он оказался во внутреннем дворике, в глубине которого за решеткой ограды виднелись черные деревья сада, то заметил, еще не зажигая света на лестнице, что из-под двери комнаты на первом этаже, которая служила ему кабинетом, слабо сочится свет. Он приблизился. Тихо открыл дверь. Его отец был там, сидел в кресле у стола. Укрывшись пледом, он спал, уронив голову на плечо.

Бруно вошел в комнату, стараясь не шуметь, и прислонился к стене около двери.

Так поздно я еще не возвращался, подумал он. Возможно, поэтому, не решаясь погасить свет и не в силах больше ждать лежа в постели, отец его решил встать и спуститься в пижаме и тапочках на нижний этаж. Кто знает: может, ему пришло в голову воспользоваться ситуацией, чтобы обстоятельно поговорить с ним о его переезде в Палестину или в Америку, ведь всякий раз, как он пытался завести об этом разговор, Бруно отвечал холодно или даже грубо. Если дождаться Бруно внизу, в его кабинете, рассуждал, возможно, отец, то они смогут поговорить и даже покричать. Даже если они поругаются, то никого не разбудят своими криками.

Он подошел на цыпочках, улыбаясь. И почти уже собирался прикоснуться к левой руке спящего, безвольно лежащей на развернутой на коленях газете «Карлино» (правая, на которой покоился лоб, инстинктивно прикрывала сомкнутые веки от света настольной лампы), но неожиданно остановился, охваченный странным ощущением, будто почувствовав резкую физическую боль.

Отдернув руку, он сделал шаг назад.

Вместо того чтобы развернуться и уйти, он замер, вглядываясь в отцовский впалый висок, такой хрупкий, скорее хрящ, чем кость, висок человека разочаровавшегося, неудачника, в его легкие, как пух, седые волосы, точь-в-точь как волосы Клелии Тротти. Сколько еще осталось жить на свете его отцу? А Клелии Тротти? Успеют ли они оба, прежде чем умрут, увидеть финал трагедии, сотрясающей мир?