— Он правда работает, это я его выбросил. Там где-то даже есть пульт дистанционного управления.

— Отвали, — сказал он и с помощью газовой трубы отломал экран и перешел к другой куче.

Я налил себе остатки мятного чая из маминого чайника и стал наблюдать, как три цыганки ссорятся из-за платьев, еще вполне приличных. Одни люди тащили домой постельное белье, другие ковер, третьих интересовали исключительно кухонные полки, и каждый нашел себе что-нибудь. Супруги Берени вернулись домой около полуночи, я высунулся из окна и подслушал их разговор. Ты не притащишь в квартиру мебель, пропахшую трупным запахом, сказал муж. На что жена фыркнула: если бы ты ходил в театр, ты бы знал, это была звезда мирового уровня, наконец они потащили по лестнице шкаф с дверцами под мрамор, принадлежавший не то Ирине, не то Маше, чтобы приспособить его под шкаф для обуви. Одни мраморные дверцы чего стоят, так что могу и не извиняться, думал я. Я сидел на окне и смотрел на мародеров. Иногда я отключался покемарить, но заснуть не мог — я хотел дождаться утра и посмотреть, как машина с пеликаньим клювом заглатывает остатки.

Проснуться на ничейной территории — это все равно что пробудиться в пустыне с зыбучими песками или в болотной трясине, которая не затягивает, но выталкивает человека все выше и выше, но облегчения это ему не приносит. Квартира была голой, как барак, даже хуже, но мне было безразлично. Одеяло облепило меня, теплое, как тина, и сперва я подумал, что это просто от пота, но потом почувствовал удушающе-мышиный запах. Только не со мной. Позор какой, обмочить штаны в тридцать пять лет, думал я. Улица тоже была вся мокрая, платаны в Музейном саду стали грифельно-серыми, хотя чего еще ожидать осенью. За окном смеркалось, получается, я спал примерно двадцать восемь часов. Сейчас же пойду туда, надо, надо, думал я. Одеяло я бросил в ванну, а с матрасом долго не знал, что делать. Потом я полил его водой, вытащил из кровати и повесил на радиатор. Да, сейчас же пойду туда, надо, думал я. Я видел окружающую действительность в подлинном свете. Я бы даже сказал: сейчас я впервые увидел все так ясно, как давно должен был увидеть. Я боялся этого нового для меня ощущения и в то же время был уверен, что поступлю правильно, как в детстве, когда я послал маминого любовника на хрен. Мне дадут пять лет, максимум восемь. Другие-то выдерживали на зоне, думал я. Возможно, зачтут чистосердечное признание, думал я. Должны учесть, я ведь сам приду с повинной, думал я. Но я не обмочусь по новой, думал я, и как раз надевал чистые брюки, когда в дверь позвонили. Минуту я колебался в прихожей, затем вновь прозвучал звонок, и я решил, что Эстер тоже должна узнать. Нет смысла увиливать, рано или поздно она узнает. Пять лет не шутка, Эстер не просто любовница, она самый близкий мне человек, думал я, и, когда я наконец открыл дверь, увидел приходского священника.

— У меня были дела в Пеште. Решил навестить вас, — сказал он. Сперва я не узнал его. Точнее, узнал, но было такое ощущение, будто я видел его много лет назад, скажем, в зале ожидания на вокзале, хотя прошло примерно полторы недели.

— Откуда вы узнали мой адрес? — спросил я раздраженно.

— От вас. Я помешал?

— Нет. То есть да. Не сейчас. Я навожу порядок в квартире, — сказал я. Мы озадаченно стояли в дверях.

— Я здесь до вечера. Если хотите, приду позже.

— Лучше сейчас. Только недолго, я опаздываю на встречу, — сказал я и отошел, чтобы он смог войти.

— Я думал, вы наводите порядок.

— Конечно. Только спешно. Но вы садитесь, — сказал я и затолкал его в свою комнату, потому что она еще имела хоть какой-то вид. Он в своей рясе переступил через кучи мусора, остатки мебели и осколки тарелок, и, пока я убирал одежду с кресла, я заметил, что его взгляд на мгновение остановился на матрасе, повешенном на радиатор.

— Случайно пролилась вода из ведра, — сказал я, жалея, что впустил его.

— Со мной тоже случается, — сказал он, и мне ужасно захотелось спросить его, почему он мочится в постель.

— К сожалению, мне нечем угостить вас. У меня сейчас даже супа из пакетика нет.

— Ничего страшного. Я на минутку заскочил, спросить, как вы.

— Хорошо.

— Не стесняйтесь, скажите, если я мешаю. Мне есть чем заняться в ожидании поезда.

— Скажу. А что, вездеход взорвался?

— Нет, но, скорее всего, я еще долго не сяду за руль. В пятницу я вез коробки с гуманитарной помощью, один ребенок прыгнул в грязную лужу, прямо под колеса. Вы сами видели, как они бегают вокруг машины.

— Он умер? — спросил я.

— Слава богу, несчастный отделался переломом таза. Оперировали здесь, в больнице Яноша. Поэтому я приехал в Пешт.

— Но вы же чуть не убили его, — сказал я и увидел панический страх на его лице.

— Да, я чуть не убил его, — сказал он.

— Не сердитесь. Я понимаю, ситуация не из приятных.

— Да уж, не из приятных.

— Думаю, не утешает даже тот факт, что вы везли коробки с гуманитарной помощью. Я сам видел, как они лезут под машину.

— Да, не слишком утешает.

— От себя не убежишь, — сказал я.

— Совершенно верно, — сказал он.

— Знаете, однажды я разговаривал с бывшим машинистом электровоза. Он уволился и стал выращивать вешенки, после того как женщина с двумя детьми бросились к нему под локомотив.

— Вы думаете, я теперь должен выращивать вешенки?

— Нет конечно. Я сказал это только к тому, что подобные ситуации легче переносить, когда ты знаешь, что Господь к тебе благоволит.

— Думаю, тут вы заблуждаетесь. Легче уж в Сибирь. Насколько я знаю, Бог еще никого не освобождал от угрызений совести.

— Конечно, вы абсолютно правы, — сказал я. — Постараюсь отвыкнуть и больше не путать исповедь и рынок.

— Рано или поздно вы поймете, что между исповедью и сочинительством не такая уж большая разница.

— Сочинительство это тоже рынок. Ну не важно, проехали, — сказал я, чтобы хоть как-то закончить разговор. По счастью, на подоконнике я заметил чайник, в котором оставался мамин мятный чай, будто наш чайник был тем самым благословенным рогом изобилия. — Хотите чаю? Он немного постоял, но пить можно, — сказал я и добавил, что вот сахару, увы, нет, и, прежде чем он успел ответить, я налил ему в жестяную красную кружку.

— Спасибо, — сказал он и вытащил из-под рясы пакетик сахару. — В поезде давали к кофе, но его я пью горький. Просто я привык привозить детям. Наверное, с вашей точки зрения это ханжество, но поверьте, сахару они обрадуются больше, чем тисненым изображениям святых.

— Это не ханжество. Подождите, я поищу ложечку. Возможно, еще осталась, — сказал я и пошел на кухню, чтобы отыскать ложечку среди столовых приборов, сваленных кучей в углу. Я пытался убедить себя, что этот человек пришел сюда не случайно. Случайно никто не снимает с полки “Исповедь”. Да, если кому и можно рассказать обо всем этом кошмаре, то это отцу Лазару, приехавшему из глухой провинции. Человеку, который дает покалеченным цыганским детям сахар в пакетиках вместо изображений святых. Я долго не мог найти ложечку и, пока я ковырялся с мельхиоровыми вилками и плохо вымытыми тарелками пытался выстроить причинно-следственную цепь событий. Сначала на голландском текстильном заводе ломается швейный станок, выпускают пятьсот бракованных свитеров, затем отец Лазар принимает во владение бывший особняк Вееров, прежде принадлежавший дружинникам, наконец, маленький Габриел попадает под вездеход, но выживает, и отец Лазар едет в Будапешт. Он приходит навестить меня, звонит в дверь, я думаю, что это Эстер, и открываю. Тут я понял, что все это бред. И еще я понял, что верю в Бога — не в шулера, который играет чужими судьбами и рушит их, точно карточные домики, но в Бога, которому уже пять тысяч лет насрать на все происходящее.

— Вам помочь? — спросил священник, и лишь тогда я заметил, что он стоит у меня за спиной с кружкой в руке.

— Не надо, я уже нашел. Только сполосну, — сказал я. — Лучше вернемся туда, здесь негде сесть.