— Прекратите.

— Я сказал, что для всего этого вы росли в слишком приличной семье.

— Смените тон.

— Пустите меня к ней! Пустите немедленно, вы, дипломированный палач! — заорал я и перепрыгнул через стол. Я рывком схватил его за грудки, стащил с него халат и прижал его голову к истории болезни. Я чувствовал, что его череп вот-вот треснет под моими пальцами, что в следующее мгновение вырву из его черепа мозг и запущу им об стену, словно это дерьмо. Три медсестры вбежали в комнату и скрутили мне руки, связали ноги и оттащили от стола. Я все орал, пустите меня к ней, не смейте лечить ее электрошоком, а то я разнесу к черту эту больницу, урою всех местных палачей, если вы хоть пальцем до нее дотронетесь, завалю тут всех психиатров, если они попробуют выжечь меня из ее мозга электрошоком. Сестры молча стояли посредине комнаты вместе со мной, обступив меня, точно мешок цемента, и ждали, что скажет врач — резиновая комната или укол. Когда я совсем охрип и не мог больше кричать, врач сказал им: оставьте нас, уходите и не беспокойтесь, возможно, теперь мы наконец сможем поговорить по-человечески.

Мне дали стакан воды, и я рассказал все, о чем в принципе можно было рассказать. Иногда он перебивал и спрашивал, чего именно я ждал от поддельных писем, чего я боялся, когда моя мать захотела выйти из квартиры, и почему столько лет Эстер молчала о своем прошлом, в общем все то, о чем человек спрашивает сам себя и на что не имеет смысла отвечать, потому что вымученные ответы хороши, только для того чтобы понять, почему Иолика поливает помоями Наоми Кэмпбелл, но не для того, чтобы понять, почему человек поливает помоями своих близких. Затем он выписал два лекарства, и я пообещал, что буду их принимать, но большего не ждите: я уважаю вашу профессию, но лечиться у вас не буду.

— О чем вы? — спросил он.

— Я знаю о себе пусть не так много, но вполне достаточно, — сказал я.

— Одному вам трудно будет справиться, — сказал он.

— Я справлюсь, — сказал я.

— Уверены? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— А если не получится? — спросил он.

— Пошлю все к черту, — сказал я.

— Только эту женщину оставьте в покое, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я.

— Прекратите половые сношения, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я.

— Оптимально будет, если вы вообще прекратите видеться, — сказал он.

— Тогда мы оба подохнем, — сказал я.

— Уверены? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— Но это же не любовь, это навязчивая идея, — сказал он.

— По сути, любовь — это навязчивая идея, — сказал я.

— Поэты часто ошибаются, — сказал он.

— Я писатель. Но писатели тоже ошибаются, — сказал я.

— Переезжайте от матери, — сказал он.

— Попробую, — сказал я.

— Думаю, вы не отдадите ее в психиатрическую больницу, — сказал он.

— Никогда, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он и попросил, чтобы я навестил Эстер завтра.

— Гдетыбылсынок?

— Красил квартиру, мама.

Соседи по палате заверили ее, что у нее все в порядке, что у нее получится, и она медленно встала. Женщина напротив просто писалась по ночам, но та, что у окна, уже восемь лет не осмеливалась дотронуться до своего ребенка, поскольку боялась, что одним прикосновением убьет его. В общем-то она была отличная мать: наряжала рождественскую елку, ходила на родительские собрания и, если муж не успевал, провожала дочку в школу. По улице они шли рядом, чуть ли не держась за руки, и теперь она с нежностью уговаривала Эстер, встаньте, красавица моя, вам уже лучше, не заставляйте волноваться этого несчастного человека, смело держитесь за его руку. Я накинул на ее халат мое пальто, и мы пошли в парк, только там разрешалось курить. На этот раз она была не такая слабая, как после аборта, естественно сейчас у нее болела только душа, тело было в норме.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Да, — сказал я.

— А мама? — спросила она.

— На следующий день она уже ничего не помнила, — сказал я.

— Это хорошо, — сказала она. Осень зашуршала под нашими ногами, потом мы сели на скамейку. Стояла солнечная погода, посетители спешили по дорожке к корпусу Б, хотели повидать своих мягкосердечных близких.

— Я не хотел о твоем дедушке… Словом, я не хотел этого говорить.

— Знаю, — сказала она. — Ты принес чистое белье?

— Конечно, — сказал я, мы замолчали. Возле корпуса Б муж и жена пытались поднять по лестнице инвалидную коляску, но у них не получалось. Наконец мужчина взял старика на руки, а женщина затащила пустую коляску, так они шли до лифта.

— Я покрасил квартиру, — сказал я.

— Спасибо, — сказала она.

— С мебели и с окон не получилось до конца соскрести, — сказал я.

— Я доделаю, — сказала она и пошевелила мыском тапочка. Мне казалось, она хочет раздавить жука, но она только отодвинула листву, чтобы жуку не пришлось переворачиваться. Было все же не так невыносимо, как когда она обдирала почки с веток.

— Пойдем, ты замерзнешь, — сказал я, просто чтобы сбежать от тягостных мыслей.

— Конечно, — сказала она и смяла наполовину выкуренную сигарету, затем мы вернулись в палату.

— Завтра я постараюсь прийти пораньше, — сказал я.

— Как тебе удобнее, — сказала она. И я укрыл ее одеялом.

Вскоре ее выписали. Через несколько недель мы впервые заговорили о том, что случилось. Сначала я приходил раз в три-четыре дня, потом стал приходить только по понедельникам во второй половине дня. Мы пили чай, я читал свои новые опусы и критические статьи о моей книге, иногда я приносил вино, но пить мог только я, поскольку она еще принимала лекарства.

— Как мама? — спросила она.

— В целом нормально, — сказал я. — Теперь она боится, что я сдам ее в крематорий. Она видела какой-то научно-популярный фильм, в котором показывали, как садятся мертвые в печи.

— Ага, — сказала она и положила сахар в чай. И я не сказал ей, что она кладет сахар уже в третий раз.

— Ты встречался с этой женщиной? — спросила она.

— Нет, — сказал я.

— Ну да, — сказала она.

— Нам обязательно об этом говорить? — спросил я. У меня громко заурчало в животе.

— Нет, — сказала она и принесла пакет печенья.

— Из Красного Креста пока не отвечают? — спросила она.

— Пока нет, — сказал я и встал, чтобы уйти. Я хотел поцеловать ее, но вспомнил, что это тоже элемент полового сношения, поэтому лучше не стоит, и, прежде чем отправляться домой, зашел на фречч в “Балканскую жемчужину”.

— Это вы? — спросила Иолика и положила передо мной газету. Она держала палец на плохо пропечатанной фотографии, словно на спинке жука, у которого вот-вот хрустнет панцирь.

— Да, — сказал я.

— С каких пор вы писатель? — спросила она.

— Точно не знаю, — сказал я.

— Этому учат где-нибудь?

— Нет. Думаю, нет. Может, в Америке, — сказал я, потом заплатил и пошел домой. Пришло письмо из французского издательства, и я хотел выбросить его вместе с рекламными газетами, но потом подумал, что это будет забавно, и прочитал их условия, и написал, что у меня нет возражений, ваше предложение большая честь для меня, и спасибо. Затем я написал маме письмо, из Мальме, потому что на следующий день один мой знакомый отправлялся в Мальме. “Уважаемая мама, если вы хотите меня видеть, пусть вам не закрывают глаза”, — написал я и смял бумагу, поскольку вспомнил, что писать надо левой рукой и что в Мальме у меня будут три выступления.

Прошлый год был относительно спокойным. Была девушка по имени Ноэми, с которой я иногда спал. Хорошая девушка, хотя ничего особенного. Мы познакомились на приеме, она носила подносы с шампанским. Мама не знала о ней.

С Йордан я встретился один раз в “Шкала Метро”, я искал подарок к Рождеству для Эстер. Она сказала, чай уже остыл, я сказал, ничего страшного.

Когда пришло письмо из Красного Креста, я сунул его в карман и отправился к Эстер, но вспомнил, что сегодня среда, а мы привыкли встречаться только по понедельникам. Потом я подумал, что по такому поводу я могу пойти в виде исключения, и уже собирался позвонить, но услышал из-за двери посторонний голос. Какое-то время я прислушивался, они просто разговаривали. Мужчина рассказывал что-то про Альфа Центавра. Голос Эстер я едва слышал. С лестничной площадки какая-то старушка закричала, молодой человек, кого вы ищете. Поэтому пришлось уйти. Я пошел в кино, показывали какой-то экшн. “Расчленитель трупов”, или что-то в этом духе, было весьма захватывающе.