— Вы им очень понравились. Кто знает, вдруг вас переведут на французский, — сказала она и уселась на коврике рядом с тахтой.

— Наверное, пока рановато говорить, — сказал я.

— Это оставьте мне, — сказала она. — Могу я налить вам вина?

— Нет, спасибо. Я пришел только за своей ручкой.

— Из-за одной ручки вы бы никогда в жизни не пришли, — сказала она и налила вина мне в чай.

Как жаль, что у меня нет спичечной коробки с дохлыми мухами, надо было бы кинуть в чашку и вылить ей в лицо все это, думал я и чувствовал, как вместе с вином мне в горло проскальзывают воображаемые насекомые.

— Наверно, вы правы, — сказал я и встал, а она оставалась сидеть, и ее лицо от напрягшегося полового члена отделяли только брюки. У меня в желудке начали жужжать дохлые мухи. Ими уже кишели грудь и мозг, я чувствовал, что они выедают, пожирают все изнутри, и вместо сердца один обрубок болтается на аорте.

— Не смей вмешиваться со своей трепотней в мою жизнь. Ни по-венгерски, ни по-французски, — сказал я и не узнал собственный голос.

— Ну как? Оттрахаешь наконец? — спросила она и вцепилась в мои яйца, и в следующее мгновение я разодрал на ней свитер, точно какую-то портянку. Потом я повалил ее на кровать, и, пока я одной рукой стаскивал с нее юбку, она разрывала молнию на моих брюках. Она даже не расстегнула ремень, и железо до крови расцарапало ей живот. У нее была горьковатая кожа. Горьковатая с миндальным запахом, как мамины простыни.

— Не смей вмешиваться, поняла? Никогда больше, ты, сука! — орал я ей в лицо, и одной рукой сжимал ей горло.

— Еще! Проткни меня насквозь! Оттрахай до посинения! — орала она, и ее вскрики были, как трещины во льду, и я чувствовал только, как пустота поднимается и разрывает мои вены.

Я оставил ее на кровати, словно какую-то половую тряпку. Сперма вытекла из нее на смятый плед, одна ее нога свесилась на пол, и с нее сползла туфля. У нее еще подергивались бедра, но стонать она уже прекратила, а я застегнул молнию на брюках, вытащил сигарету из пачки и погасил свет.

Когда подъехало такси, мы разговорились с шофером. Он ненавидел коммунистов, говорил, застрелить их надо, гадов, ничего, кроме смерти они не заслуживают. Я с ним не соглашался и доказывал, что у каждого есть право осознать свою ошибку и больше не высовываться на свет божий. Если они покаются, пусть живут с миром, сказал я таксисту. Он сказал, чтобы на это я даже не надеялся, у подлецов нет совести, мать их за ногу. Я поднялся по лестнице и попытался на ощупь отыскать дверные цепочки, но не получилось. В итоге я вынужден был сделать два коротких звонка, чтобы мама открыла, это был наш с ней пароль.

На следующий день я до вечера мучительно долго возился с одним текстом. Наконец, я завершил его и пошел к Эстер. Я не чувствовал угрызений совести, в тот раз у Эвы я был словно в бреду, а значит, все это случилось не со мной.

— Искупаешь меня? — спросил я ее.

— Подожди, — сказала она.

— Жду, — сказал я. Она наполнила ванну водой и бросила туда какой-то зеленый кубик, от этого ванна до краев наполнилась пеной, и по комнате заструился сосновый запах. Я забрался в ванну.

— Какое свинство, я совершенно тебя не вижу, — сказала она. Пена накрыла меня по шею, я погрузил голову под воду, чтобы скрыться от внимательного взгляда Эстер, и досчитал до ста двадцати, но она не спешила вытаскивать меня.

— Мечтаешь, чтобы я остался на дне ванны, — сказал я, когда вынырнул.

— Я не боялась за тебя. Ты выживешь даже на дне морском, как жемчужная раковина.

— Спасибо, что не пиявка, — сказал я, затем она вытерла меня. Когда я стал вытаскивать пробку, пена перелилась через бортик и заполнила половину ванной комнаты, мы собирали ее руками и засовывали обратно в ванну, затем я достал из холодильника пол бутылки красного вина и прочитал рассказ, который завершил писать днем.

— Хорошо. Только жаль, что ты искренность путаешь с пошлостью, — сказала она.

Я не мялся перед дверью подъезда, не смотрел, есть ли кто-то на балконе и не делал два коротких звонка, как она в самом начале предупреждала по телефону. Одного длинного вполне хватит, думал я, однако ждать пришлось довольно долго.

— Два коротких, — сказала она, закрывая дверь.

— Так лучше, — сказал я.

— В следующий раз открывай сам, — сказала она, вложила мне в руку ключ, и я положил его на газовый счетчик.

— Давайте лучше на вы, — сказал я.

— Как хотите. Чай? Я так понимаю, теперь чуть теплый.

— Даже не чуть теплый. Я пришел за рукописью.

— Не будьте ребенком, — сказала она и опустилась в потертое кресло.

— Переживу, — сказал я. — Если рукопись в издательстве, пришлите по почте.

— Она у наборщика. Через неделю получите корректуру.

— Я не буду читать корректуру.

— Сожалею, но тогда не будет книги. Поймите, работа — одно, а с кем я сплю — совершенно другое. Я надеялась, вы отдаете себе в этом отчет.

— Я отдаю себе в этом отчет. И мне безразлично, что будет с книгой, — сказал я.

— Разумеется. Но и утром, когда вы проснетесь и вместо смазливого художника увидите в зеркале бешеного кобеля, вы все равно наделаете в штаны. Соблюдение дистанции тут не поможет. Не удивляйтесь потом.

Мне хотелось закурить, и она с удовольствием смотрела, как я одну за другой ломаю спички.

— А у вас очень симпатичная подружка, — сказала она.

— Не подружка, — сказал я.

— Простите, любимая. У меня в мыслях не было занижать ваши отношения. Я только хочу сказать, что бедная девочка наверняка не переживет, если выяснится, что вы рыщете по городу в поисках самки, словно тигр, сбежавший из зоопарка.

— Только попробуйте ей рассказать о наших отношениях, я придушу вас. Эстер сюда не впутывайте, — сказал я и встал.

— Вы не поняли, — сказала она и налила палинки в бокал. — Вы первый проговоритесь. Как правило, женщины мирятся с наличием соперницы, пока могут притворяться, будто не знают об этом.

— У нее нет соперницы, — сказал я и взял протянутый бокал. Когда обжигающая палинка проскользнула мне в горло и тепло заструилось по жилам, я пришел в отличное расположение духа. Эва напоминала мне теперь хорошо отреставрированный деревянный памятник, из которого эхом доносится шуршание короедов. Мне даже нравились ее медно-рыжие волосы, миндальный запах, струящийся от ее кожи, и ногти, краснеющие на кончиках ее доисторических пальцев. Я чувствовал, что освобождаюсь от гнета ее роскошного бардака, точно иду на свет в конце тоннеля.

— Мужчины полигамны, — сказала она и посмотрела мне в глаза. — Ваша мама, например, делила со мной вашего отца.

Удар настиг ее челюсть. Она спикировала в кресло, но я скинул ее на пол, схватив за волосы и пинком перевернул на живот.

— Как отец, — хрипела она.

— Не смей больше говорить о моем отце! Я даже имя его не желаю слышать, поняла?! — заорал я и раздвинул ей ноги коленом и, пробиваясь сквозь обрывки разорванной одежды, снизу вверх вонзился в нее.

— Еще, — стонала она.

— Никогда, ты сука!

— Порви! Порви же меня! — кричала она, потом она как-то вырвалась из-под меня. Ее ногти вонзились в мои бедра, разорвали молнию и вцепились в яйца, наполненные ненавистью.

— Никогда больше, сука! — засопел я. Как рушат каменную стену, так я терзал ее воспаленную жопу, пока она только способна была визжать, затем она зажала ковер между ног, а я достал из коробки сигарету и захлопнул за собой дверь.

Мама чистила на кухне яблоко, разматывая красную яблочную кожуру, словно ленточного червя.

— Кто такая Эва Иордан? — спросил я.

Нож застыл у нее в руке. Она уставилась на мою разорванную рубашку и разодранные брюки, и я уже подумал, что она не ответит.

— Ублюдок! Марш в свою комнату, животное! — заорала она, и наполовину очищенное яблоко разлетелось об дверной косяк, словно граната.