Поневоле Дитте привыкла играть одна и искать себе развлечения среди неодушевленных предметов. Она не была прихотлива и ей ничего не стоило оживлять свои игрушки — камешки, чурбачки; она распределяла между ними роли — кому кем быть, и игра шла отлично; они все были такие сговорчивые. Пожалуй, даже чересчур!

Так что ей приходилось иной раз самой подстрекать их к бунту, чтобы не соскучиться. Однажды попался ей в хламе старый деревянный башмак Сэрена. Марен нарисовала на носке башмака лицо и отдала Дитте свой старый передник, чтобы завернуть в него башмак, как ребенка. Дитте немедленно превратила башмак в мальчишку-озорника, который не слушался и то и дело выкидывал разные штуки. Вечно он был «мокрый» и ужас сколько ломал и портил всяких вещей! Дитте поминутно приходилось развертывать его и пороть.

Сама Дитте была уже настолько большая, что с нею такой беды больше не случалось, но сам по себе этот вопрос не переставал ее занимать, как самый важный на свете. Дитте по опыту знала, что никакая другая провинность не обнаруживается так быстро и не вызывает столь чувствительного наказания.

Однажды она сидела на солнышке перед хижиной и голосом, полным материнской заботы и досады, распекала своего негодного мальчишку. Марен чистила у кухонного крылечка селедки и забавлялась болтовней ребенка. Вдруг она услыхала:

— Посмей только еще раз! Мы снесем тебя к ведьме, пусть она откусит от тебя кусочек!

Марен кинулась к девочке:

— Это ты от кого слышала? Кто так говорил? — Ее морщинистое лицо передергивалось.

— Петрушка! — весело откликнулась Дитте.

— Не дурачься! Скажи скорее, кто так говорил? Когда? Ну, отвечай же по-человечески, дитятко человеческое.

Девочка попыталась состроить серьезную мину и выпалила:

— Петрушкин песик… завтра!

Толку от нее не добиться было. Конечно, девочке скучно одной, вот она и выдумывает всякий вздор. Марен вернулась к своим делам, с виду как будто спокойная, а на самом деле она крепко задумалась.

Все-таки девочка болтала неспроста. Недавно Марей вылечила одного парня-матроса из поселка, который постоянно просыпался в постели мокрым и много лет страдал от насмешек товарищей. Первым делом Марен взяла с парня зарок — держать язык за зубами, иначе толку от леченья не будет. И вот всех разбирало любопытство: что такое она с ним сделала? Но из парня ничего нельзя было вытянуть, и люди высказывали всевозможные догадки, одна другой хуже!

Марен поливала селедки слезами, которые так и капали в кадочку. Старуха последнее время часто плакала, сетуя на злобу мирскую и на собственную судьбу. Она твердо знала, что ничего, кроме добра, ближним своим не делала, они же относилась к ней, как к зачумленной, и отравляли вокруг нее воздух своей трусливой ненавистью. Люди прибегали к Марен за помощью, когда с ними случалась беда, но в глубине души все эти беды ей же и приписывали и старательно окуривали свое помещение после ее ухода. Марен в их глазах была источником и рассадником всякого зла. Даже невинные детские уста называли ее ведьмой!

Зрение Марен сильно пострадало от забот и горестей, пережитых ею после смерти Сэрена. Глаза у нее постоянно были воспалены, а веки покраснели и совсем опухли от слез. Но окрестные жители видели в этом лишнее доказательство того, что она была самой настоящей ведьмой. Зрение старухи ослабело, а порою она и вовсе ничего не видела. Приходилось прибегать за помощью к молодым глазам внучки, но та не прочь была при случае и выкинуть какую-нибудь штуку. Дитте была не злая девочка — не злая и не добрая, а просто еще малый ребенок, которому нужна перемена, нужны развлечения. Ее мирок был донельзя однообразен, беден событиями, вот она и пользовалась всяким случаем пережить что-нибудь новенькое, даже сама выдумывала события, чтобы не скучать.

Но однажды в самом деле произошло событие. Марен разрешили набирать себе каждую неделю по вторникам охапку хвороста в лесу, принадлежавшем крупному барскому поместью Эллебек. Само поместье было далеко за общественными лугами, но лес подходил к дюнам. Отопить жилье одной вязанкой, конечно, нельзя было, но чтобы кофейку сварить — хватало и этого.

Походы за хворостом каждый вторник превращались в приятные прогулки. Бабушка с внучкой брали с собой еду и усаживались перекусить в каком-нибудь красивом местечке, чаще всего на берегу большого лесного озера. К тому же Дитте и в лес и обратно домой ехала на тачке. Набрав хворосту, они собирали ягоды, а поближе к зиме — плоды терновника и дикие яблоки, которые потом пекли в печурке.

Но рот Обушка расхворалась: она так много плакала, что глаза ее совсем перестали видеть. Это Дитте понимала, но почему у нее ноги налились водой, так что она не могла держаться на них, — этого девочка никак не могла понять. Пришлось ей теперь одной собирать хворост в лесу. Это был нелегкий труд, но стояло лето, и в лесу было превесело. Девочка забиралась в самую глушь, куда и не заглядывали они с бабушкой, которая побаивалась чащи и предпочитала держаться ближе к опушке. А в глубине леса без умолку распевали птицы, сквозь густую листву словно струилось сверху диковинное зеленое сияние, воздух там был, как зеленая вода, пронизанная солнечными лучами, а во мраке, под кустами слышалось какое-то шипенье и гуденье. Дитте не была трусихой, но все-таки время от времени вздрагивала и останавливалась, прислушиваясь с опаской, а стоило хрустнуть сухой ветке, как девочка подпрыгивала от неожиданности. В лесу ей не скучно было, все ее маленькое существо до краев переполнялось напряженным любопытством и удивлением; на каждом шагу подстерегало ее новое, то увлекая собой, то пугая. Иной раз словно кто-то налетал на нее сзади с ужасающим треском вроде того, какой раздавался в печке, когда бабушка, бывало, плеснет туда керосину. И Дитте пускалась во всю прыть своих ножонок, бежала, не переводя духу, до первой прогалины.

И вот случилось однажды, что она выбежала к широкой реке, над которой нависли густолиственные ветви деревьев. По этой реке, видно, и приплывал сюда со всего мира этот «зеленый блеск»! Дитте притихла, как мышонок, в немом изумлении. Скоро, впрочем, она догадалась, что этот зеленый блеск — просто краска, которую впитывают корни деревьев, а река эта — конец света. Вон на том берегу живет, должно быть, сам бог. Она долго глядела туда во все глаза, пока наконец ей не померещилось в чаще терновика лицо седобородого старика. Но где же делают всю эту зеленую краску?

Она побежала по берегу, чтобы разузнать об этом, и, забравшись уже далеко, наткнулась на двух барынь. Таких важных и нарядных женщин Дитте никогда еще не видывала. Барыни гуляли под красными зонтиками, хотя дождика не было, да и, кроме того, они ведь шли под навесом зелени. На этих красных зонтиках прыгали пробиравшиеся сквозь листву солнечные зайчики, и похоже было, что на зонтики сыплются огненные денежки. Барыни опустились перед Дитте на колени, словно перед принцессой, и стали ощупывать и разглядывать ее босые ножки, спрашивать, как ее зовут.

Зовут ее Дитте. Дитте-негодница или Дитте-умница… а еще дитятко человеческое.

Барыни с улыбкой переглянулись и спросили, где она живет.

— Конечно, у бабушки.

— У какой такой бабушки? — опять пристали глупые барыни.

Дитте топнула босой ножкой по траве.

— У какой? У своей бабушки, которая бывает слепая, потому что очень много плачет.

Тут барыни словно поумнели и спросили еще только одно: не хочет ли она пойти к ним в гости.

Дитте доверчиво сунула ручонку в руку одной из них и пошла с ними. Ей хотелось узнать, не живут ли они по ту сторону реки у самого бога. Тогда, значит, она повстречала его ангелов.

Они пошли вдоль реки. Дитте сгорала от нетерпения, и ей казалось, что дороге конца нет. Но вот они дошли до мостика, который был перекинут через реку и упирался в железную решетчатую калитку с острыми пиками наверху и внизу, так что нельзя было ни подлезть под нее, ни перелезть. Барыни отперли ее ключиком и опять накрепко заперли за собой. Дитте очутилась в чудесном саду. Вдоль тропинки росли цветы — голубые и красные — и кивали ей головками, а на низеньких кустиках алели крупные ягоды, каких Дитте отроду не пробовала.